Григорий Марговский - Садовник судеб

Израиль, воображением рисуемый весьма расплывчато, в тот год отчаянно сражался за свое выживание. Я тоже выкарабкивался из задолженностей, не спеша сжигать хрупкий мосток: без посторонней помощи курсового мне было не осилить!.. Интуиция нашептывала: мой соглядатай пытается подловить меня на тяге к соплеменницам. Послушный законам биологии, Мильчман подталкивал зачумленные гены к растворению — противясь сохранению их интеллектуальной силы в чистоте вида.

— Видишь? — кивал он на вывеску обувного магазина. — “Чэрэвiчкi”! Разве ты способен оценить!

При этом, повторяю, местную аляповатую орфоэпию — с ее придыхательным «г» и невыносимым огрублением шипящих — тевтон наполовину, полдетства проведший в Тюмени, ежели и воспроизводил, то лишь хохмы ради.

Примитивизм «бульбашей» его отталкивал, собственные же истоки казались недоступными. После школы он поступил в физтех им. Баумана, но — покоробленный задрипанностью общежития — легкомысленно перевелся в нашу шарашку: только бы жировать в родительском кооперативе.

Было что-то от альбиноса в этом тайном эстете. В речах своих он вторил Морскому Волку: прозревая смысл бытия в поддержании функций организма…

Однажды в бассейне он вздумал меня топить: сперва шутя, затем — вдохновленный моими конвульсиями — все разъяренней. Не вмешайся Андик — чернявый хохотун из Новогрудка, с явной примесью южнославянской крови, — неизвестно, чем бы все закончилось…

Пятый семестр — моя лебединая песнь — по традиции стартовал с колхозной борозды («Как часто видят в поле тех, / Кто был зачислен в Политех!» — каламбурил я со сцены на пороге студенчества и следом разражался катреном, за который меня и вычеркнули из концертной программы: «Мы не чурались выкрутас, / На танцах выражая / Доисторический экстаз / По сбору урожая!»). Ко мне в силки угодила первокурсница — Элина Былина (по отцу — Кацнельсон). Ее клинило на мастурбации — в чем она без зазрения признавалась.

Блуждая по бурелому, я как-то вывел цесарку к полю, посреди которого шахматными пешками торчали льняные снопы. У обочины на двоих осушили бутыль плодово-ягодного.

— Давай поразвратничаем! — лихо мяукнула она.

Я расчехлил спутницу — но та вдруг забилась на стерне автогеном. Пена вокруг рта подтвердила догадку. Прежде я не сталкивался с эпилепсией (не считая семейного предания о несчастной Лиде, приемной дочери тети Тамары). Проезжавший мимо тракторист посоветовал отхлестать припадочную по щекам…

Той осенью мы вновь ютились по-мушкетерски: я и трое соименников. В одно из утр я притворно раскашлялся. Она явилась, как было условлено. Терпкий дух слежавшейся перины щекотал ноздри. Иконка под притолокой укоризненно меняла ракурсы. В замочную скважину пялилась баба-яга — согбенная то ли от старости, то ли из праздного любопытства…

Работягам, за день нахромавшимся по рассыпчатым буртам, хозяйка доложила с порога.

— Ишь, коклюшный! — съязвил Мильчман.

— Живу как хочу! — огрызнулся я, цедя Элине заварку через ситечко.

Андик и Виц угрюмо жевали.

— Распатронил шлюшку — угости Андрюшку! — совсем в духе Бруцкого причмокнул сургучными губами вожак.

Идея выкидного лезвия впервые могла явиться лишь крайне вспыльчивому человеку: это столь же несомненно, как то, что лодку изобрел человек, полными пригоршнями черпавший воду из ручья…

В ответ я щелкнул ножиком — тем самым, которым когда-то пропорол камеры парторгу. (Один из грехов, водящихся за мной: конечно же, это проще, чем грамотно заехать в торец).

— Спрячь перо — кому сказал!

— Заткнешься — тогда спрячу!

Товарищи встали между нами. Я отправился провожать напуганную гостью.

Убежден: собственными жизнями все люди участвуют в создании грандиозного эпоса. Но лепта каждого из нас подотчетна горней инстанции — даже когда мы пробуем демиургически оживлять своих персонажей. Фабуле свойственна повторяемость: этапы чувственного познания срастаются в аскетичное целое, как бронзовые пластины рыцарских доспехов. Недостроенность панцирного каркаса часто объясняется преждевременным истлением отдельных чешуек… Макросюжет очередной эпохи рано или поздно запечатлевают стелы развалин, инкунабулы хранилищ, кроны генеалогических древ…

Но обо всех равно печется Садовник Судеб — куда уж там Паркам с их кустарной пряжей! Садовник Судеб — глотаю аллитерацию: и вижу струящую спасение оросительную скудель над грядками Непала и Калифорнии, Исландии и Суматры…