Григорий Марговский - Садовник судеб

— А у меня житье монотонное. Ишачу за кульманом, из ребят никого не вижу… Да, а про Мильчмана ты слыхал? — Свалился в шахту лифта. Еле откачали — лежит парализованный…

Вечером я позвонил Андрею. Он говорил сдавленно. Сообщил, что не пропускает ни одного альманаха с моими публикациями: Галя, дородная пейзанка, захомутавшая его как раз в ту, последнюю нашу осень, поставляет ему их исправно.

Потом уже, в общежитии, я в одном из пятистопных анапестов неосознанно сравнил лифт в высотном здании с кадыком, туго ходящим по гортани вверх-вниз.

О, где же ты, мудрость Одина, напоенная руническим медом поэзии? Куда испарилась твоя способность к ясновидению, сеятель раздора, покровитель войны, щеголяющий, как эполетами, эскортом воронов на плечах, — когда ты впускал в нибелунговы долы менял и попрошаек, шелестевших ветхими свитками? Маг голубых кровей — ты дожил до мятежа простолюдина Тора, подстрекаемого набожными сынами Торы: Маркс (сакрум, сумрак — те же буквы, заметь!) призвал к перераспределению подземных кладов — ранее служивших могуществу избранных; Фрейд подучил брутальных вандалов клянчить победу не у тебя — законного главы пантеона, а у твоей фригидной половины. Прибавочная стоимость и эдипов комплекс — вот те две трещины, что надломили героику и иерархичность рыцарского сознанья!

Ультиматум изгоев сводился к отвоеванию исторической территории: поможете вновь завладеть Ерушалаимом — избавим Европу от яда своей древней проницательности (что там Монтефиори — даже тонкий лирик Адам Мицкевич, в силу происхождения, играл в шеш-беш с королевскими дворами)… Англы и саксы, рано отпавшие от тебя островитяне, снарядили в Яффу полководца Алленби — тот наголову разбил ленивых осман. Так был заложен подмандатный фундамент Третьего Храма.

Но тех из дружины, кто оставался верен шаманским гальдрам, ты призвал к безжалостному и поголовному истреблению шантажистов — чем и обрек себя позору капитуляции! Все языки разом гневно обрушились на твой смертоносный миф и — не дав ни малейшего шанса воскреснуть — вздернули на мировом древе Иггдрасиль! Ты чаял предать врагов всесожжению — они же с молитвою принесли себя в жертву. Их кровь окропила, вдохнула новую жизнь в холмы Галилеи и мандариновые рощи Шарона, в эдомские россыпи и прибрежные скалы Дана. Садовник, приспособив твое копье под мотыгу, отер горячий пот холщовым рукавом…

С января по июнь меня планомерно били — всякий раз отыскивая мало-мальски пригодный повод. Я присмотрел укромный проем меж клубом и кирпичным забором: там и выл, избывая горечь.

Впрочем, к утеснениям постепенно привыкал — утешаясь тем, что вырабатываю иммунитет. Так, дневальным драя полы, я торцанул по скуле ферганского дехканина, пытавшегося оседлать меня на манер ишака. «Твоя-моя» с тех пор начала понимать лучше…

Связист из Замоскворечья, носившийся с идеей пьесы про Афганистан, предложил сочинить зонги. Я попросил привести мне хоть один топоним. Он припомнил душманский город Пулихумри. «От пуль их умри!» — срифмовал я невпопад в первой же строфе… Соавторство тут же распалось.

Злопамятный конъюнктурщик пнул меня при случае: брезгуешь новичков дубасить — сам отбивай кантики при заправке коек! — Я заехал ему табуретом по хребту…

В курилке киевлянин Цветков, из молодого пополнения, покатил бочку на «этих жидов». Я цыкнул:

— Заткнись! Я еврей, понял? — пришпоря его носком сапога по голенищу; он взвыл — оказалось, у него перебинтована нога.

На время салага «прищемил метлу», но дня через три поквитался: вмял мне ударом кулака передний резец — действуя под прикрытием двух хохлов-сварщиков. В этот момент, сидя с Пахомовым в столовке, я оформлял тому дембельский альбом. Кровь закапала прямо на рисунок.

— Что такое?! — показушно ощетинился заказчик, но дальше восклицания не пошло.

Ни он, ни кто бы то ни было другой из моего призыва, вступаться за меня не думал: дистанция национального отчуждения превалировала даже над законами неуставной этики.

Более того, Пахомов и сам рад был натравить кого ни попадя. Иной раз, окликнутый капитаном Крупко: почему не на утреннем разводе? — я демонстративно харкал кровью себе под ноги.

— Кто? — требовательно учинял допрос ротный.

— Никто! — запирался я: утаивая конкретные имена, все же ясно давал понять, как презираю и варварство этих людей, и практикуемую ими систему отношений.

Ни разу я не сдал начальству своих палачей, тем не менее слухи об этом упорно циркулировали, будучи гнусной клеветой, исходившей от них же.