Франк Геллер - Тысяча вторая ночь

Конечно, он! Лишь только он вошел, француз и англичанин рванулись, пытаясь встать, и заговорили, перебивая друг друга, как торговки на рынке.

— Как вы изловчились, профессор, черт бы вас побрал! Это, пожалуй, самый эффектный трюк в области профессиональных розысков!

Француз прибавил:

— Я думал, профессор, что встреча на вилле Браччиано будет апогеем наших встреч. Оказалось, я ошибся. Но скажите мне, черт возьми, как вы нас нашли?

Тот, кого называли профессором, сделал жест, каким отклоняют ненужный подарок.

— Погодите, сейчас узнаете! Но сначала представьте меня обитателям этого дома.

Меня восхитила его изысканная вежливость.

Англичанин по желанию друга начал представление, но далеко не в том благовоспитанном тоне, каким высказано было пожелание.

— Вот язычник, курящий трубку. Ему принадлежит заведение. Два дня он меня морит голодом и вместо всякой пищи предлагает мне мою собственную голову в уксусе и прованском масле. Дама под покрывалом — его достойная сожаления супруга. Виды на будущее у нее не совсем совпадают с моими, но очень похожи. Пожилой господин, трясущийся, как порция желе, в этом доме на амплуа тестя. Любезный зять, обращаясь к нему, всякий раз называет его отцом сводников. Что касается вооруженных господ, можете сами понять, какова их роль в подобном учреждении.

Тот, кого называли профессором, провел рукой по волосам и сказал:

— Все это прозрачно, как хрусталь, и мне остается спросить вас об одном, милый Грэхэм: почему вы покинули «Финиковую пальму» и выбрали своим пребыванием именно это место?

Француз и англичанин переглянулись. Француз пожал плечами:

— О том же я спрашивал Грэхэма, и все, чего я добился, было: «Когда б я знал? Я сам не помню, как очутился на этом диване!»

Англичанин раздул щеки:

— А на вторую из ночей, проведенных мною на этом диване, сюда ввели Лавертисса. На вопрос, каким образом он сюда попал, Лавертисс ответил: «Кто знает? Я сам не помню, как я очнулся в колодце!»

— На диване! В колодце! — сказал их друг. — В сущности говоря…

Здесь прервал его Башир; он прислушивался к французской речи европейцев и жадно впивал ее звуки, как почва пьет влагу ливня.

— Здесь говорят много лишнего, — сказал он, — но напрасно я жду: никто не объяснит мне, кто последний посетитель и что привело его в мой дом!

Ему ответил марабу. Кожа его была темно-коричневая, словно кора усыхающей пальмы. И в глазах его полыхал тот самый огонь, каким должна вспыхнуть срубленная и зажженная старая пальма. Хриплым голосом он закричал:

— Ты хочешь знать, кого приютил ты под своей недостойной кровлей? Встань и смиренным поклоном приветствуй баловня звезд! Встань и приветствуй почтительно того, кто вышел невредимым из Чертова Купанья.

Башир перевел взгляд с марабу на третьего европейца с явным изумлением и некоторым беспокойством.

— Кто этот человек? Чего ему здесь надо? — спросил он у марабу. Почему он ввалился к нам ночью? К чему эта болтовня о Чертовом Купанье? Пусть немедленно и подробно он расскажет свою историю.

Тот, кого называли профессором, ответил сам.

— От меня ждут рассказа? — сказал он. — Впрочем, я мог это предвидеть. Очевидно, когда тебя вводят в арабское семейство, принято, сразу усевшись, начать плести рассказ, как в «Тысяче и одной ночи».

Здесь, заплетающимся языком, я вставил в разговор свое слово. Развязная и бодрая речь европейца вдохнула в меня невольную надежду. Я хотел объяснить ему, что мое собственное положение (а также Амины) ничуть не лучше положения его друзей.

— Господин, — сказал я, — ты говоришь о «Тысяче и одной ночи». Ты сам не знаешь, как метко ты угадал. Знай же, что та, кого ты видишь перед собой, — племянница моя Амина; она была законно выдана замуж за хозяина этого дома; знай же, что по несчастному стечению обстоятельств она вынуждена была спасать свою жизнь рассказами в течение тысячи, как ты изволил заметить, ночей… Да и не только себя она спасала, но и меня, настоящего поэта.

— Неужели? — воскликнул тот, кого называли профессором. — Любопытно, с каким упорством держатся на Востоке старые общественные навыки.

Башир сказал:

— О ты, отец всех поэтов и сводников, ты позабыл об одном: ты не сказал чужестранцу, какого рода было печальное недоразумение. Ты позабыл ему сказать, что рассказывать ей пришлось за грехи своего вонючего дяди, который, соблазнившись подачкой в пятьсот франков, свел ее с неверной французской собакой! Скажи ему это! Признайся, что этого борова, кому предстоит поужинать собственной головой в уксусе и прованском масле, что этого борова ты ввел однажды на женскую половину, а три ночи тому назад он сам нашел сюда дорогу.