Франк Геллер - Тысяча вторая ночь

Халиф Харуналь-Рашид, выслушав рассказ всех трех братьев, велел дать цехин слепому нищему Акбару и отпустил всех троих. На этом, о солнце оазиса, — сказала Баширу Амина, — кончается повесть о трех нищих и кандахарском коврике.

Башир посмотрел на француза и сказал:

— А ну-ка, еще раз! Что сказал марабу в Айн-Грасефии твоему другу, пожелавшему купить ковер?

— Воровством, а не покупкой, хитростью, а не силой, обманом, а не правдой — так переходит он из рук в руки, — сказал француз.

— А коврик был белый, красный и желтый и очень потертый?

— Да.

— И твой друг его купил?

— Да.

— Можешь еще рассказать о коврике?

— Как же, как же, могу! Друг мой его купил, и потом, не знаю, как это вышло, но коврик исчез.

— Исчез? — спросил Башир.

— Он исчез каким-то странным образом, ночью, в окно. Друг мой пил пальмовую водку. Он утверждал, что коврик отделился от скамьи и сам уплыл в окно.

— И больше его не видели?

— Нет… То есть да! Вчера я видел предсказателя. Он сидел с ковриком на улице в Тозере. Я спросил, откуда у него коврик.

Башир обмахнулся веером:

— Ты просто отобрал у него коврик? А где он сейчас?

— У меня в комнате, в отеле.

— В отеле? В твоей комнате?

Движение веера замедлилось:

— А что ты за него хочешь?

Француз взглянул на него недоверчиво. Молниеносно он принял решение:

— Чего я хочу? Свободы для меня и моего друга — ни более ни менее.

Веер неистовствовал. Несколько раз Башир был близок к тому, чтоб разразиться презрительным смехом; несколько раз он сдерживался, и все возбуждение его передавалось вееру. Неужели он согласится на бессмысленное предложение француза? Я содрогался при этой мысли: ведь если европейцы освободятся, мне и Амине несдобровать. Но напрасно я волновался. Конечно, Башир не пойдет на нелепое предложение. Очень нужен ему коврик, о котором говорит француз! Да разве он откажется так легко от мести толстому англичанину? Нет, это невозможно. На этих мыслях я успокоился. Башир заговорил:

— Предложение твое бессмысленно. Друг твой ворвался на женскую половину моего дома. Он заслуживает смерти. Преступление его нельзя искупить и золотом, а тем более старым, потертым ковриком.

— Но об этом коврике, — сказал француз, — марабу из Айн-Грасефии и мадам (он поклонился Амине) рассказывали необыкновенно интересные вещи.

Башир обмахнулся веером:

— Ты не понял этих рассказов.

— В самом деле? — сказал француз. — Тогда оставим этот разговор.

Я вздохнул облегченно. Француз скрестил руки на груди. Веер Башира порхал быстрее птицы.

— Даю тебе за коврик сто франков, — сказал Башир.

Француз любезно улыбнулся:

— Не посоветуешь ли мне, как истратить эти деньги в твоем доме?

— Кроме того, — медленно прибавил Башир, — я мог бы, пожалуй, дать тебе свободу.

— Мы с моим другом, — сказал француз, — один человек! Трудно сказать, глядя на моего друга, что он нуждается в дополнении, однако мы — сиамские близнецы.

Веер Башира реял быстрее ласточки.

— Ты предъявляешь смешное, нелепое требование, — закричал он. Положим, я соглашусь и получу коврик: но разве он станет тогда моим? Ты помнишь, что говорили Амина и твой марабу из Айн-Грасефии? «Воровством, а не покупкой».

Француз пожал плечами.

— Если ты так думаешь, — сказал он, -советую тебе отказаться от сделки. Это моя прямая обязанность.

— И откажусь, — закричал Башир, и быстро замелькавший веер скрыл его лицо.

Внезапно веер с треском захлопнулся, сник, как подстреленная птица, и замер в руке Башира.

— Хорошо, — сказал он. — Пусть будет по-твоему. Пиши в отель, чтобы прислали ковер. Если ковер будет тот, какой я имею в виду, — заметь себе хорошенько, — если он будет тот самый, отпускаю тебя с твоим другом этой же ночью. Это мое слово! Слово Башира, сына Абдаллы.

Я дрожал от головы до пят, словно был болен трясучкой. Итак, никакой надежды! Никакой, никакой надежды! Оба европейца чудом выскользнут из лап великого омрачителя радости. Мы тут с, Аминой останемся одни, в цепких объятиях смерти.

Я видел, как французу подали письменные принадлежности и он написал записку. Я видел, как во сне, что один из слуг Башира вышел из дому в гущу ночи, и целый час после этого я прожил в черноте и пустоте. Но внезапно я вернулся к жизни.

Посланный Башира возвратился и отчитался перед своим господином. Я не слышал слов Башира, я слышал его рычанье:

— Ха-ха! Так я и думал. Наглая брехня!.. Ковра в гостинице не оказалось! Я дал слово освободить тебя с другом. Вот мое последнее слово: раньше, чем зайдет солнце, он съест свой ужин, поджидающий его со вчерашнего дня, а ты вернешься в мой колодец. Ты, Амина, и ты, Ибрагим, сын Салиха, будете тому свидетелями, но пусть вы пережили множество ночей, тысячу второй ночи вам не пережить!