Сомерсет Моэм - Второе июля четвёртого года

"Литература - это область человеческой деятельности,

которую можно представить чем-то вроде большого старого

надежного стола. На этом столе можно делать ВСЕ: обедать,

читать, строгать, пилить, делать уроки, писать жалобы,

кляузы и предложения, играть в карты, пировать во время

чумы, вкручивать лампочку Ильича, за этим столом могут

сидеть и царь, и сапожник, и нищий - он и монархичен, и

демократичен, и аполитичен, и анархичен одновременно; этот

стол вытерпит все: на нем можно танцевать голыми, под ним

(и на нем) можно спать - если спать негде. По нему можно

стучать кулаком. На нем даже можно заниматься любовью,

если сильно приспичило. Если какой-то школяр вырежет на

ножке стола неприличное слово, он поймет и простит этого

мальчишку - скажет: "Нехорошо, мальчик!" Он все стерпит. С

ним нельзя делать только одного: на этот стол нельзя

<...>. А Владимир Сорокин на него <...>. Какой из него

писатель, да еще модернист? Обыкновенный <...>".

[Чехов употребил слова "срать" и "говнюк". Как видим, Антон Павлович, когда было надо, не краснел и не стеснялся в выражениях, советские публикаторы эти слова стыдливо кавычат и многоточат].

Но в литературе дела обстояли не так уж плохо. Чехов любил известных советских авторов Ильфа и Петрова. Они, конечно, каждый в отдельности не тянули на Чехова, но дополняя друг друга, вдвоем - именно вдвоем! - как-то странно напоминали молодого Антошу Чехонте - туберкулезный, очкастый, задумчивый Ильф, веселый, долговязый, хлебосольный Петров. Наверно, Чехов, глядя на них из под пенсне, вспоминал себя в молодости. Чехов ценил их юмористику в советских газетах и журналах того времени и подарил им сюжет для "Двенадцати стульев", как Пушкин Гоголю сюжет "Мертвых душ", впрочем, это уже похоже на литературную мифологию. Рассказы Зощенко и Аверченко ему не нравились.

Важнейшим из искусств для большевиков являлось кино, самое действенное зрелище для оболванивания масс, но они понимали, что в основе всех искусств, даже любимого ими "кина", конечно же лежит литература. В работе со словом у них был большой опыт, они инстинктивно понимали цену и опасность талантливо расставленных слов на бумаге. Большевикам для наведения порядка в советской литературе нужен был "литературный нарком" [народный комиссар в кожаном "пинжаке" с наганом], требовался свой живой классик, авторитет, представительская фигура - и Чехов был единственным "типичным представителем" классической русской литературы, но он не был своим, босяком. Похоже, им не хватало фигуры bourevestnika Алексея Пешкова-Горького, вот когда сказался выбор второго июля четвертого года. А Чехов... ну какой же из Чехова bourevestnik?

Вот чрезвычайно важное и парадоксальное наблюдение детского писателя Корнея Чуковского:

"Снился мне до полной осязательности Чехов. Он живет

в гостинице, страшно худой, с ним какая-то пошлая женщина,

знающая, что он через две-три недели умрет. Он показал мне

черновик рассказа:

- Вот видите, я пишу сначала без "атмосферы", но в

нижней части листка выписываю все детали, которые нужно

сказать мимоходом в придаточных предложениях, чтобы

создалась атмосфера.

А та пошлячка, которая состоит при нем, говорит:

- Ты бы, Антоша, купил "кадиляк".

И я думаю во сне: какая стерва! Ведь знает, что он

умрет и машина останется ей.

Проснулся с ощущением, что мне приснилось что-то

важное, но не мог вспомнить. В следующую ночь мне опять

приснился этот же сон. Вот что я понял: Пешков-Горький был

слабохарактерен, легко поддавался чужим влияниям, плакал

на каждом пиджаке. У Чехова был железный характер,

несокрушимая воля. Не потому ли Горький воспевал сильных,

волевых, могучих людей, а Чехов - слабовольных,

беспомощных?"

Тут опять возникает казалось бы праздный вопрос: "что было бы, если бы?" Как развивались бы события в России, если бы Чехов умер в критический день второго июля четвертого года? Без него у большевиков были бы развязаны руки? Был ли он для них сдерживающим моментом? Было ли им НЕУДОБНО ПРИ НЕМ творить свои злодеяния? Но куда уж дальше звереть? Властям он не то чтобы не помогал, он им мешал. Почему он их не боялся, что говорил ему японский матрос, похожий на Ленина? В 30-х годах за чтение и распространение новых произведений Чехова людей ссылали, сажали, расстреливали. Мы уже упоминали об Илье Эренбурге, которому повезло - он был застрелен в парижском кафе сотрудниками НКВД, и шуму было на весь мир. Но другие (Клюев, Бабель, Пильняк, Леонов, Катаев, Фадеев, Шолохов - всех не счесть) исчезали в полной безвестности в сибирских лагерях.