Андрэ Моруа - Прометей, или Жизнь Бальзака

Увы! Многие завистники или люди, не способные оценить его силу, держались на расстоянии, а он был слишком чувствителен, чтобы не угадывать, что некоторые думают о нем самом и его манерах. Какая мука! Какая жажда взять реванш! "Я постиг множество вещей, и постигать их было столь горестно, что отвращение к этому миру овладело моей душою... Эти люди заставили меня понять Руссо". Он утешал себя мыслью, что художник должен быть несчастлив: "...талантливый человек десять раз на дню может показаться простаком. Люди, блистающие в салонах, изрекают, что он годен лишь быть сидельцем в лавке. Его ум дальнозорок... он не замечает окружающих его мелочей, столь важных в глазах света" [Бальзак, "О художниках"]. Еще сильнее раздражало Бальзака тупое самодовольство разбогатевших буржуа: "Могущество денег ведет к возникновению самой унылой аристократии - аристократии денежного мешка".

Был ли Бальзак революционером? Отпрыск буржуазной семьи из квартала Марэ, любовник светских женщин, он не желал коренных перемен. Он осуждает крайние взгляды и правой и левой партии. В "Сценах частной жизни" он сожалеет о нелепом преследовании республиканцев и бонапартистов. Любые проявления ханжества его коробят. В образе аббата Фонтанона, исповедника Анжелики де Гранвиль ("Побочная семья"), он выводит лицемерного и честолюбивого пастыря - такую фигуру мог бы создать антиклерикал Стендаль. Двумя годами позднее в "Турском священнике" Бальзак разоблачит тайную власть Конгрегации, сообщества церковников и мирян, созданного, чтобы оказывать давление на власти: благодаря этому полковой священник следит за производством офицеров, а главный викарий - за назначением префектов. Свои мысли Бальзак вложил в уста графа де Фонтана ("Загородный бал"). Вандеец, отказавшийся служить Наполеону, он вначале осуждал соглашательскую политику Людовика XVIII, но потом понял этого государя-философа и принял его умеренный либерализм. Для того чтобы спасти королевство от новых смут, надо было добиться компромисса между буржуа, скупившими во время Революции национальное имущество, и эмигрантами, закосневшими в своих убеждениях. Главная задача - настолько укрепить власть, чтобы она могла навязать такой компромисс. Политика есть умение добиваться равновесия сил.

Часто несправедливо утверждали, будто Бальзак шел к легитимизму под влиянием суетных расчетов - для того чтобы быть принятым в том или ином салоне или желая понравиться какой-нибудь знатной даме. Но, по правде говоря, он так никогда и не стал законченным легитимистом; в отличие от Шатобриана он никогда не будет испытывать привязанности к своему королю, но он также не станет и убежденным сторонником оппозиции, как, например, Карро или Сюрвиль. Бальзак понимает и восхищается нравственной чистотой некоторых республиканских вождей, но находит также величие души в верности вандейцев королю, он искренне любит старинного своего друга Даблена, либерала, глубоко преданного завоеваниям 1789 года; но сам Бальзак хочет, чтобы действия отвечали требованиям того или иного исторического периода. Революция полностью меняет условия задачи: теперь уже нельзя действовать так, словно ее никогда и не было. "Те акты и те идеи, которые Революция последовательно претворяла в жизнь, неискоренимы; ее надо принимать как совершившийся факт". Бальзак с явной симпатией относится к "благородному поборнику рухнувшего мира", но утверждает поступательный ход истории, знает, что ее не повернуть вспять.

Восьмого мая 1830 года он публикует в журнале "Мода" любопытный рассказ "Два сна": в 1786 году в гостиной собрались Калонн, Бомарше, рассказчик и два никому не известных человека - хирург и провинциальный адвокат. Читатель тотчас же догадывается, что это Марат и Робеспьер. Каждый из них вспоминает свой сон. Робеспьеру привиделась Екатерина Медичи. Королева объясняет ему причины Варфоломеевской ночи. По ее словам, она руководствовалась не жестокостью, не фанатизмом, не честолюбием, а только государственными соображениями. "Для того чтобы укрепить нашу власть в ту пору, нужно было иметь в государстве одного Бога, одну веру, одного властелина". Как ни ужасна была резня, она представлялась ей единственным средством, чтобы избежать еще более кровопролитной бойни. "Да, ты слушаешь меня..." - обращается она к Робеспьеру. И читатель мысленно доканчивает фразу. "Я обнаружил, - признается в заключение Робеспьер, - что какая-то часть моего существа принимала жестокую доктрину этой итальянки". Всем известно, что наступил день и адвокат из Арраса, как в свое время Екатерина, пришел к необходимости убивать людей ради сохранения единства в государстве. А что думал сын Бернара-Франсуа Бальзака о подобном методе, который, как показала история, оказался на деле не таким уж успешным? Он почти готов одобрить и Екатерину Медичи, и Макиавелли, и Робеспьера, и Меттерниха. Приблизительно в это же время Бальзак писал: "Он сделался глубоким политиком, ибо презирал человечество. Разве не определяет это чувство тайную доктрину всех знаменитых людей, которыми мы восхищаемся?"