Андрэ Моруа - Прометей, или Жизнь Бальзака

У него и приемы, и тон историка. Если ему нужны примеры, чтобы пояснить ситуацию, он их ищет и находит в самой "Человеческой комедии". Если он хочет заполнить гостиную на вечере, он созывает туда своих собственных героев то из буржуазного, то из чиновничьего круга, то из светского общества. Воспоминания действующих лиц какого-нибудь романа естественным образом затрагивают его предшествующие произведения. "Человеческая комедия" - это история внутри Истории. В предисловии к "Дочери Евы" он шутливо обещает, что позже к "Этюдам о нравах" будут составлены биографические указатели, и в качестве образца пишет справку о Растиньяке. Ему кажется, что он шутит, а на деле он лишь опережает события.

Теперь понятно, почему он так легко соглашается на просьбу какого-нибудь издателя срочно написать рассказ в шестьдесят страниц, когда бывает нужно увеличить объем выпускаемого тома.

Ведь Бальзаку достаточно для этого собрать свою труппу и выбрать в ней нескольких требующихся ему актеров. Его многочисленные статьи и монографии, опубликованные то тут, то там, дают ему "зарисовки": Чиновник, Лавочник, или тирады, которыми он "затыкает дыру", а в один прекрасный день выбрасывает их при переиздании (например, вычеркивает тираду о Булонском лесе, имевшуюся в первом издании "Прославленного Годиссара", а затем исчезнувшую из этого рассказа). Требованиям ремесла, связывающим авторскую свободу, он придает не больше значения, чем режиссер в театре придает значение прожектору, который то зажигают, то гасят по ходу действия. Он без стеснения позаимствует в техническом журнале доклад инженера-путейца, закажет стихотворение Дельфине Гэ или Теофилю Готье. Какую роль играют эти чужеродные элементы, раз единство произведения достигается могучей личностью автора и раз действие быстро развертывается дальше?

Бодлер находит, что в стиле Бальзака есть "что-то расплывчатое, скомканное, черновое". Это неверно: Бальзак - автор эпистолярной прозы, Бальзак-журналист пишет очень хорошо, его стиль полон энергии и движения; Бальзак - историк нравов, Бальзак-географ в описаниях проявляет и ум и точность. Идет ли речь о бочаре или о парфюмере, о театральных кулисах или о лаборатории химика, его технический язык непогрешим. Бальзак-моралист небрежно разбрасывает в тексте своих произведений афоризмы, достойные Ларошфуко или Шамфора: "Только у стариков есть время любить... Смирение это ежедневное самоубийство... Корыстные интересы зачастую пожирают друг друга... Пороки всегда столкуются меж собой..." Чувствуется, что он воспитывался на классиках XVII и XVIII веков. Помимо гениальных находок (а у него их множество), он и машинально пишет прекрасным слогом. Он великолепный подражатель - то подделывается под Рабле, то под Сент-Бева. Он блестяще может изложить какую-нибудь научную и философскую систему. Его никак не назовешь "претенциозным фельетонистом", уснащающим свой рассказ "благомыслящими" общими местами, наоборот, он с юных лет мыслит оригинально и глубоко.

Правда, приходится признать, что у него не всегда хороший вкус, и случается, что он впадает в смешную напыщенность, когда старается выразить что-либо возвышенное или создать красивый образ. "Она позлатила бы даже грязь своей небесной улыбкой..." "Целомудренная ограда их затаившихся сердец..." "Так, значит, и ты тоже в пропасти, ангел мой?.." Его романы изобилуют "ангелами". Конечно, надо помнить, в какое время это писалось, помнить о риторике романтиков и о том, какие книги читал Бальзак. Стиль проповедей Массильона, пусть он даже и хорош сам по себе, может испортить любовную переписку. Анриетта де Морсоф, так же как и ее создатель, слишком много читала Сен-Мартена. Поскольку Бальзак верит в единство мироздания, он позволяет себе смелые сравнения, иногда удачные, иногда комические: госпожа Матифа - "эта Екатерина II прилавка"; Нусинген - "этот слон финансового мира"; Горио - "Христос отцовской любви". Это мания Бальзака, но разве у Лабрюйера нет своей мании - стремления к финальному штриху, а у Пруста - мании плести гирлянды прилагательных и изысканных метафор?

А кроме того, у больших мастеров свои права. "Им-то не нужно изощряться в стиле, они сильны, несмотря на все свои ошибки, а иногда и благодаря ошибкам, - замечает в одном из своих писем Флобер. - Но нас, малых писателей, ценят лишь за безупречно отделанные произведения... Я осмелюсь выразить здесь мысль, которую не решился бы высказать где-нибудь в другом месте: я скажу, что великие писатели нередко пишут плохо. Тем лучше для них. Искать искусство формы нужно не у них, а у второстепенных писателей (Гораций, Лабрюйер)..."