Андрэ Моруа - Прометей, или Жизнь Бальзака

Когда все будет окончено, моя церковь Мадлен оштукатурена, фронтон высечен, леса убраны, последние мазки сделаны, тогда станет ясно, был ли я прав или ошибался. После того как я завершу поэтическое воссоздание всей системы бытия, я займусь ее научным описанием в "Опыте о силах человеческих". И этот дворец я, дитя и весельчак, украшу огромной арабеской из "Ста озорных рассказов".

Архитектор уже укладывал на место громадные глыбы. Он попросил одного из друзей Берту, талантливого молодого писателя Феликса Давена, написать два пространных предисловия к "Философским этюдам" и "Этюдам о нравах". Наставляемый автором, а порою писавший под его диктовку. Давен отмечал, что Бальзак не сразу пришел к своему великому замыслу и это, пожалуй, к лучшему. Если бы столь гигантский план возник в его голове сразу же после создания первых книг, он, быть может, отступил бы перед таким грандиозным трудом. Контуры этого труда вырисовывались в его уме лишь постепенно. Единство было не искусственное, а внутреннее, живое. Книги рождаются на свет, как общественные установления, как дети, не в результате сознательных действий, а вследствие игры неуправляемых сил.

"Мы вполне можем предположить, - писал Феликс Давен во "Введении к "Философским этюдам", - что однажды, сопоставляя различные мысли, запечатленные в его произведениях, автор поступил так как поступает ткач, который внезапно переворачивает ковер с изнанки на лицо и обозревает весь рисунок в целом. С этих пор писатель уже не переставал думать о том, какое впечатление будет производить его творение целиком, ибо в его мозгу давно уже зрела идея великого синтеза. Мысленно возводя еще не достроенные ярусы украшенного фресками здания, представляя себе здесь скульптурную группу, там - величественную статую, дальше - предметы второго плана и игру света и тени, он вдруг залюбовался делом своих рук и вновь принялся за работу с чисто французским неистовством, ибо он находился еще в том возрасте, когда люди не ведают сомнений. А посвятив себя титаническому труду, человек этот, чью несгибаемую волю высоко ценят все знающие его (в один прекрасный день ей, конечно же, воздадут должное так же, как и его огромному таланту), все время шел вперед и вперед, не вспоминая наутро о вчерашних усилиях и усталости...

Быть может, прежде чем открыть свои планы читателям, он хотел проверить свои силы; быть может, он не освобождал обшитое досками здание от окружавших его лесов потому, что желал прежде закончить некоторые изваяния, потому, что ждал, пока станут яснее его контуры или по крайней мере поднимется широкий фронтон благородных очертаний".

Давен с полным правом осуждал тех критиков, которые, не обладая чувством пропорции, называли книги его друга "повестушками" и "рассказами". Чтобы устыдить подобных критиков. Давен прибегал к излюбленному образу Бальзака:

"Но разве все эти якобы разрозненные части не следует уподобить обтесанным камням, отдельным капителям, метопам, уже наполовину покрытым изображениями цветов и драконов; валяясь на строительной площадке между пилой и долотом рабочего, они кажутся мелкими, незначительными, но, по замыслу архитектора, им предстоит украсить пышный антаблемент, занять место на изгибе свода, расположиться вдоль высоких стрельчатых окон кафедрального собора, замка, часовни или живописной усадьбы".

Настало время приступить к возведению кафедрального собора. В сентябре 1834 года Бальзак уехал в Саше, твердо решив за короткий срок написать роман, который должен был сделаться одним из краеугольных камней его творения: речь идет об "Отце Горио". Мы располагаем начальной клеточкой, давшей жизнь этой книге, - заметкой в тетради, куда Бальзак заносил свои планы: "Славный старик - семейный пансион - шестьсот франков ренты отказывает себе во всем ради дочерей, хотя они обе располагают пятьюдесятью тысячами франков годового дохода, - умирает, как пес". Маркизе де Кастри Бальзак сообщает, что он хочет описать "чувство, само по себе столь величественное, что оно может устоять перед длинной цепью обид", а госпоже Ганской он пишет, что выбрал своим героем "человека, для которого быть отцом то же, что для святого, для мученика быть христианином". Итак, он снова покажет, какие опустошения производит страсть, ставшая манией. "Страсть не признает сделок; она готова на любые жертвы".

Композиция "Отца Горио" гораздо сложнее и смелее, чем композиция "Евгении Гранде". Здесь переплетаются несколько сюжетных линий. Во-первых, драма самого Горио, разоренного и отвергнутого своими дочерьми Анастази де Ресто и Дельфиной де Нусинген; затем драма Вотрена (он - новое воплощение Феррагуса, бывший каторжник, живущий под чужим именем в пансионе Воке, демон-искуситель, который мастерски плетет сеть интриг, пока его не разоблачает полиция); драма Растиньяка, молодого гасконца, отпрыска провинциального дворянского рода, еще наивного и чистого гоноши, который с ужасом обнаруживает разложение парижского общества; наконец, драма родственницы Растиньяка, Клары де Босеан, весьма знатной дамы, которую оставляет боготворимый ею любовник, трагедия, объясняющая "уже написанную страницу из ее будущего" - "Покинутую женщину". Семейный пансион - вот то место, где перекрещиваются судьбы этих людей; и в самом деле, разве светское общество - это не "позолоченный семейный пансион", разве дворец Тюильри - не семейный пансион, над дверьми которого красуется корона?