Фернандо Намора - Живущие в подполье

- Вы уже кончили?

- Более или менее. Осталось только захватить вас с собой.

- Вы меня арестуете?

- Об этом нет и речи. Просто вы поедете с нами, чтобы дать показания.

- Я не знаю ничего такого, что могло бы вас заинтересовать.

- А вдруг знаете.

Тогда жена закричала:

- Они лгут! Лгут! Его бросят в тюрьму. Я знаю, они лгут!

Так она кричала несколько месяцев, но потом, поняв свое бессилие, замкнулась в суровом молчании, за которым таилась боль, тревога и обида. Она перестала доверять даже друзьям, и это недоверие как бы окружило ее кольцом. Тоже тюрьма своего рода. Когда ей разрешили навещать мужа, она вскоре догадалась, что он боится этих свиданий. Отчасти потому, что встреча с близкими расслабляла его, отчасти потому, что до каждого свидания и после его подвергали особенно строгим допросам, и полицейские становились еще более жестокими.

Однажды она узнала, что ее муж в карцере. Но, Алберто, знать - это совсем не то, что испытать самому. Нары. Полутемная клетка, только под потолком сонно мигает лампочка, покрытая слоем пыли. В дверях глазок. Вместо окна щель с железными прутьями. Теснота, сжимающая, как намордник. Дневной свет с трудом пробивается сквозь мрак. Размеренно капает из крана вода. Когда кончается день и начинаемся ночь? Как их отличить друг от друга? Забываешь, какого цвета солнце. А они твердят: "Все равно вы признаетесь, все равно вы во всем признаетесь. Ваше сопротивление бессмысленно. Вы еще попросите, чтобы мы пришли сюда выслушать то, что вы от нас утаили". Так они говорили ему, так они говорили мне. Глаза наливаются кровью, от ярости ничего не видишь, теряешь сознание. Боли уже не чувствуешь. Бейте, сколько угодно. Когда меня привели наверх, в светлую камеру с зарешеченным окном, выходящим на улицу, в мир, в жизнь, я так ликовал, что не мог уснуть. В тот раз я, увы, был очень близок к тому, чтобы сдаться и сделать все, что они от меня потребуют.

Да, начальник тюремного госпиталя... "Здесь, в тюрьме, даже птицы принадлежат мне". Во время наступления фашистов в России охрана будила заключенных по ночам, и начальник тюремного госпиталя сообщал им очередную фальшивку: "Сталинград пал. Теперь Гитлер повернет к Пиренейскому полуострову. Уж он-то вами займется, можете не сомневаться, а среди коммунистов устроит чистку. И расправится с вами с первыми". Он вглядывался в лица арестантов, выискивая в них признаки страха, и продолжал, манерно покачиваясь: "Но мы не хотим доставлять такого удовольствия иностранцам. Мы сами вас расстреляем, голубчики! И приступим к этому немедленно!" Нас вталкивали в броневики и отвозили на пустошь Монсанто. Высаживали там, где было побольше деревьев: "Теперь идите. И даже можете попытаться бежать, мы на вас за это не рассердимся. Тем увлекательнее будет охота". Заключенные ходили, едва переставляя ноги, и терялись в догадках, что же произойдет дальше. Свет прожектора освещал наши спины, словно выбирая цель, казалось, тебя обжигает вспышкой бесшумного выстрела. "Шагайте не останавливаясь. Быстрей, быстрей".

И мы ожидали, что вот-вот затрещат ручные пулеметы. Кто-то упадет первым? Почему они медлят? И чем дольше было это ожидание, тем сильнее овладевало нами искушение бежать: достаточно броситься в заросли кустарника, и ты спасен, пускай придется целую ночь бежать, не разбирая дороги, пускай сердце разорвется от усталости, все равно ты будешь спасен... Что предпочесть: пассивное ожидание смерти или смерть мгновенную, и все же дающую шанс на спасение... Однако попробуй юркнуть в лесную чащу, когда все вокруг освещено этими проклятыми прожекторами. И вдруг раздается взрыв хохота. "Возвращайтесь в бронемашины, дурачье! Эта работенка для гаулейтера. Мы только хотели вас попугать".

А что теперь, Алберто? Нелепая игра в прятки, чтобы никто не догадался о моей встрече с Жасинтой. Кан мне выкурить из мастерской помощников? Мы живем в подполье. Тебе не знакомо это чувство? Мы живем в подполье, и даже наша совесть в подполье. Что теперь, Алберто? Подозрение, ложь, боязнь яркого дневного света. Мы больны. Мы пристрастились к разоблачениям, но нами владеет страх перед карой.

Пожалуй, он еще успеет выпить чашку кофе в соседней со студией кондитерской, сев около двери, откуда увидит каждого, кто пройдет мимо. Например, Жасинту. Он скажет помощникам: "Сегодня вы свободны. У меня гости, скульптор из Милана". Они, конечно, не поверят. Но какое это имеет значение?

Васко вошел в кондитерскую. На своем обычном месте сидел вышедший на пенсию рабочий. Очки в тонкой оправе на исхудалом лице. Такие обычно читают от доски до доски вечернюю газету и бывают подробно осведомлены обо всех судебных процессах. Сидящая за соседним столиком женщина из простонародья, из тех, что любят бить себя кулаком в грудь, обращалась к нему громовым голосом, едва ли не требуя, чтобы и остальные приняли участие в разговоре. Конечно, она жила где-то неподалеку и чувствовала себя в кондитерской как дома. У нас еще встречаются островки, заселенные провинциалами, приехавшими в столицу и даже в ней родившимися, - последние оплоты общительности. Женщина хвасталась, что продала какому-то "наполовину свихнувшемуся" холостяку вырезанные из журнала снимки полуобнаженных женщин.