Фернандо Намора - Живущие в подполье

Как-то она рассказала о том, как одну девушку, замкнутую и нелюдимую, чуть не силой затащили в предместье, где когда-то стояли особняки богатых буржуа, а теперь возводились многоэтажные постройки, похожие друг на друга, как близнецы, безликие прямоугольники, пока что незаселенные, с пустыми глазницами окон и еще не убранными строительными лесами, но уже ожидающие громкоголосой суетливой и жадной толпы бездомных людей. В этом оскверненном оплоте буржуазии и разыгрался своего рода апофеоз, последняя оргия в предчувствии скорой смерти. Итак, угрюмая девушка поехала неохотно, повинуясь воле родителей, недовольных ее замкнутостью, и чтобы не чувствовать себя одинокой среди разгулявшихся друзей, хотевших бросить вызов враждебному миру, она пила вместе с ними и возбуждалась вместе с ними, а потом взобралась на леса, захваченная чудесным видением, от которого приятно кружилась голова, устремилась дорогой звезд, дорогой в никуда, и вот она уже не откликается на зов товарищей, наблюдающих, как она подымается, точно обезумевший ангел, все выше и выше, не боясь оступиться, не боясь поранить крыло; от земли будто взметнулись языки пламени, сразу охватившие перекладины лесов, девушку, небо; и юная девушка, покинувшая родное гнездо, открывает свое сердце миру, дарит его всем, читает звездам стихи среди ночи, которая принадлежит ей, с высоких подмостков, где ее робость и замкнутость стали откровением и героизмом или просто болью, вдруг вылившейся в бунт. А после чтения стихов она в исступлении стала срывать с себя одежду. Юбка, блузка, чулки падали на ошеломленных товарищей. Она спустилась с лесов обнаженная. И тогда другие юноши и девушки решили, что им тоже следует раздеться. Стыд и страх были без колебаний отброшены. Они чувствовали в себе какую-то неистовую, разрушительную храбрость. Героиню схватили за руку и втолкнули в машину, которая устремилась вперед, разрывая в клочья ночной туман. Машина даже не остановилась, пока один из них насиловал ее. Теперь она была как все, уже не экзотический зверек, притаившийся в своей норе, уже не ангел. Она стала их героиней. За поворотом дороги перед ними с пугающей ясностью возникла деревня, снова исчезнув потом в туманной мгле, парень, сидящий за рулем затормозил и окликнул старуху, которую автомобильные фары выхватили из темноты: "Эй, бабушка! Где мне свернуть на Санто-Алейшо?" Ослепленная светом фар старуха подошла ближе, чтобы лучше расслышать вопрос, и то, что она увидела, показалось ей дьявольским наваждением: в машине сидели, совсем обнаженные, трое юношей и три девушки. И когда она завопила: "Черти проклятые! Черти проклятые!", девушка, взбиравшаяся на леса, тоже закричала, еще громче, и потеряла сознание.

Закончила рассказ Жасинта почти безразлично:

- С тех пор она стала какой-то странной. Ты заметил?

- Разве я ее знаю?

- Знаешь. Это моя дочь.

Васко стремительно вскочил с кровати, тело его покрылось холодным потом. Когтистая лапа вонзилась в грудь.

Действительно ли Жасинта поведала ему эту историю в минуты, когда желание кипит, точно лава, или когда оно сменяется разочарованием, становится искуплением некоей вины? В этой самой комнате? Слышал ли он этот рассказ или сам придумал? Нет, он слышал его здесь, в комнате Барбары, которая теперь со своей обстановкой и запахами казалась ему чужой. Все было чужим, кроме отзвука слов Жасинты. И слушал их он, а не кто-то другой.

Васко отворил дверь в коридор. Барбара уже поджидала его. Лицо ее выражало сочувствие, может быть, чуть презрительное.

- Уходишь, сынок?

- Ухожу. Но сначала мне нужно позвонить.