Фернандо Намора - Живущие в подполье

"Завтра", - сказала Жасинта. И от этого завтра его отделяло несколько часов. Однако по мере того, как шло время, Васко находил все больше причин, способных помешать встрече или изменить его решение. И виноват тут был не только страх перед последствиями этого нелепого похождения, достойного закусившего удила подростка, не только трусость, но главным образом лень. Жизнь его текла вяло, точно усмиренная река. Он не любил водопады и скалистые ущелья, ведь, преодолевая их, можно разбиться в кровь. Жизнь без событий, лишь с редкими подземными толчками. Выходила ли эта река когда-нибудь из берегов, обретая прежнюю неукротимость? Словом, еще не поздно было отказаться от встречи с Жасинтой в мастерской.

Мастерская находилась в центре города, на старой площади, которая по инерции, а вовсе не из любви к прошлому сопротивлялась мошенническим ухищрениям строителей, прокладывающих улицы где попало. В тени огромных деревьев сквера стояли скамейки, сюда едва доносился грохот ближнего проспекта, и под убаюкивающее журчание фонтана здесь дремали после обеда старики, а дети шумно резвились среди кустов, точно птицы на закате. Иногда, перед тем как начать работать, Васко тоже сидел на скамейке. Казалось, что от стариков, почти всегда одних и тех же, осталась одна оболочка, что жизнь ушла из них и больше им не принадлежала. Зато им принадлежали деревья, фонтан, птицы, размеренный бой часов. Приятные воспоминания о прошлом, всегда безмятежные и безмолвные, лишенные сожалений. Поэтому, когда здесь бросали якорь выплывшие из бурного уличного потока, их встречали недружелюбно. Старики просматривали газеты, придирчивым взглядом блюстителей нравственности неодобрительно наблюдая за вырождающимся и чуждым им миром. А когда газета была прочитана от строки до строки, они садились на тщательно сложенные страницы, оставляя для обозрения лишь узкую полоску, но и ее ревностно оберегали от назойливых глаз посторонних. Здоровались они друг с другом, точно члены тайного общества. Любимой темой их разговоров были болезни, о которых они рассуждали со знанием дела и гордостью. Особенно, будто почетной привилегией, гордились те, у кого были наиболее тяжелые и неизлечимые болезни: "Меня уже дважды резали. Довольно. Больше я им не дамся". И обменивались советами, весьма сомнительными и основанными лишь на расхождении с общепринятой в медицине точкой зрения. Те, кто не мог похвастать солидным опытом по части недугов, еле осмеливались подать голос. Разговор начинался так:

- Ну как сегодня ваша печень?

- Ох, и не говорите! Такая горечь во рту!

- Попробуйте магнезию, сразу большую дозу. Ничто с ней не сравнится, я проверил это на собственном опыте. Только купите английской, она гораздо лучше. Вы еще не знаете, мой друг, что такое воспаление печени!..

Порой дети прерывали игры, глядели на стариков с интересом или недоумением и тут же убегали. Будто никогда и не знали об их существовании. Будто мир стариков не был реальным миром.

Васко наблюдал за стариками и за детьми рассеянно, оставаясь только зрителем. Но однажды его внимание привлек мальчишка - худенький, кожа да кости, на бледном лице - глаза-угольки. Мальчишка приходил в сквер, чтобы подружиться с остальными, но дети с презрением отталкивали его и дразнили "голодранцем", наверное, из-за выцветшей голубой блузы, которая, без сомнения, была с плеча взрослого мужчины. "Голодранец! Голодранец!" кричали они с бессмысленной жестокостью. Его прогоняли, но он тут же являлся вновь и бегал, воображая, будто и он участвует в игре, иногда, правда, ему разрешали заменить кого-нибудь из опоздавших, тогда он быстро стаскивал блузу, хохотал по любому поводу, подчинялся каждому приказанию, не обращал внимания на обиды, пока из переулка не доносился крик, заставлявший его замереть на месте: "Кто тебе разрешил бездельничать?" Должно быть, кричала мать или бабка. Игра на мгновение прекращалась. Он поднимал блузу с влажной травы. Старики вновь задремывали. И по-прежнему доносился издалека невнятный уличный шум.

Но пора в мастерскую, раз уж встреча должна состояться. Входили в студию через дверь, ведущую на голубятню, страдавшую от дурного соседства кабаре, и, миновав коридор, вернее, галерею, где холод пробирал до костей, как в подземелье, попадали в застекленный внутренний дворик. Этот дворик и служил мастерской. По вечерам здесь была слышна музыка - репетировал оркестр кабаре, сначала оркестранты после бессонной ночи играли вяло, но постепенно ритм ускорялся, становясь все неистовее, и наконец в еще пустом зало мелодия бушевала точно одержимая.