Симона Бовуар - Мандарины

— Послушай, я не говорил о нас, — возразил Анри. — Ты прекрасно знаешь, что все персонажи вымышленные.

— Да полно! Найдется не меньше пятидесяти разных черт, которые характерны для папы и для тебя; и я прекрасно узнала три своих фразы, — сказала она.

— Они произносятся людьми, которые не имеют к тебе ни малейшего отношения, — ответил Анри и пожал плечами. — Разумеется, я вывел сегодняшних людей, которые находятся примерно в том же положении, что и мы: но таких тысячи, это вовсе не твой отец и не я; напротив, мои персонажи по большей части совсем не похожи на нас.

— Я не возражаю, иначе опять сказали бы, что я поднимаю шум, — едким тоном заметила Надин, — но думаешь это приятно? С вами спокойно беседуют накоротке, считая себя ровней, а вы все это время наблюдаете, мысленно делаете заметки, и на тебе: в один прекрасный день ты видишь черным по белому слова, которые были сказаны с тем, чтобы их забыли, жесты, которым не придавалось значения. Я называю это злоупотреблением доверием!

— Нельзя написать роман, не заимствуя кое-чего у окружающих, — сказал Анри.

— Возможно, но тогда с писателями не следует встречаться, — в ярости заявила Надин.

Анри улыбнулся:

— Тебе очень не повезло!

— Смейся надо мной теперь, — ответила она, став пунцовой.

— Я не смеюсь над тобой, — отвечал Анри. Он обнял Надин за плечи: — Не будем делать из этого драму.

— Вы сами делаете драму! — сказала Надин. — Ах! Ну и вид у вас, когда вы сидите тут все трое и осуждающе смотрите на меня!

— Ладно, никто тебя не осуждает, — примирительным тоном сказала Анна. Она вопросительно взглянула на Дюбрея: — Приятно все-таки думать, что Ламбер получил хорошую пощечину.

Дюбрей ничего не ответил. Анри попытался перевести разговор:

— Ты видела Венсана? Что с ним сталось?

— А что с ним должно статься? — надменно спросила она.

— Он по-прежнему на радио?

— Да. — Надин заколебалась. — Собиралась рассказать вам кое-что интересное, но у меня пропало желание.

— Давай выкладывай! — сказал Анри.

— Венсан отыскал Сезенака! — заявила Надин. — В маленькой гостинице где-то возле бульвара Батиньоль. Раздобыв адрес, он сразу поехал туда и постучал к Сезенаку, хотел сказать ему, что он о нем думает. Сезенак отказался открыть. Венсан расположился у входа в гостиницу, а тот сбежал по пожарной лестнице. В течение трех дней он так и не появился: ни в гостинице, ни в ресторане, ни в барах, где он добывает наркотики, его никто не видел. — И торжествующим тоном Надин добавила: — Разве это не признание? Если бы совесть у него была чиста, он не прятался бы.

— Все зависит от того, что сказал ему Венсан через дверь, — заметил Анри. — Даже если на нем нет вины, он мог испугаться.

— Да нет. Невиновный попытался бы объясниться, — настаивала Надин и, повернувшись к матери, сказала резким тоном: — Тебя как будто это не интересует. А ведь ты прекрасно знала Сезенака.

— Да, — ответила Анна. — Мне он показался законченным наркоманом. Когда люди доходят до такого предела, они способны на все.

Повисло тягостное молчание. Анри с тревогой подумал: «Венсан найдет Сезенака. И что дальше?» Если Сезенак заговорит, если Ламбер достаточно зол на Анри, чтобы подтвердить свою версию, что произойдет? Анна и Дюбрей, возможно, задавались точно таким же вопросом.

— Ну что ж, если на вас это не произвело никакого впечатления, лучше было бы оставить мои новости при себе! — с досадой сказала Надин.

— Да нет же, — возразил Анри. — Это странная история, потому-то мы и задумались.

— Не утруждай себя и не старайся соблюдать вежливость! — сказала Надин. — Вы взрослые люди, а я всего лишь ребенок. Что интересно мне, неинтересно вам, это нормально. — Она направилась к двери: — Пойду проверю, как там Мария.

Она дулась весь вечер. «Эта жизнь вчетвером ей в тягость, — решил Анри. — В Италии дела пойдут лучше». И не без тревоги подумал: «Осталось больше десяти дней». Все было улажено. Надин с Марией поедут в спальном вагоне, он — впереди на машине. Через десять дней. Временами он уже чувствовал на своем лице теплый ветер с ароматом смолы и соли, и волна радости подступала к сердцу. А бывали минуты, когда он испытывал сожаление, похожее на обиду, словно его высылали против воли.

Весь следующий день Анри обдумывал затянувшийся до глубокой ночи разговор, который у него состоялся с Дюбреем. Главное, утверждал Дюбрей, это решить, каким вещам из тех, что существуют, ты отдаешь предпочтение. И это не уступка: на уступку идут, если из двух реальных вещей приходится мириться с той, что хуже; но выше человечества, такого, как оно есть, нет ничего. Да, с некоторыми положениями Анри был согласен. Предпочитать пустоту, а не наполненность — это как раз то, в чем он упрекал Поль: она цеплялась за старые мифы, вместо того чтобы принимать Анри таким, каков он есть. И наоборот, он никогда не искал в Надин «идеальной женщины»; он сделал выбор, решив жить с ней, зная о ее недостатках. Но главным образом позиция Дюбрея казалась оправданной в том случае, когда речь идет о книгах, о произведениях искусства. Обычно не удается писать книги, какие хочется, и можно забавляться, рассматривая любой шедевр как неудачу; но мы ведь не предаемся мечтам о потустороннем искусстве: произведения, которым мы отдаем предпочтение, мы любим абсолютной любовью. Однако в плане политическом убежденность Анри была не так сильна, ибо тут вмешивается зло, которое не только не является благом, пускай даже наименьшим, а напротив, представляет собой абсолют несчастья, смерти. Но если придаешь значение несчастью, смерти, людям, каждому в отдельности, то недостаточно сказать: «История в любом случае полна всяких бед», — и от этого почувствовать себя вправе полностью отказаться от ответственности — важно, больше или меньше будет она наполнена бедами. Смеркалось; Анри углубился в раздумья под сенью липы, когда на верхних ступеньках крыльца появилась Анна.