Симона Бовуар - Мандарины

— Анри! — Голос ее был спокойным, но настойчивым, и он подумал с тоской: «Опять какая-нибудь драма с Надин». И пошел к дому.

— Да?

— Только что явился Сезенак, — сказала Анна.

— Сезенак?

— Он уверяет, что его хотят убить. Он скрывался в течение пяти дней, но больше не в силах держаться, он на пределе: еще бы — пять дней без наркотика. — Анна показала на дверь в столовую: — Он там, лежит на диване тяжело больной. Я сделаю ему укол.

В руке она держала шприц, а на столе лежала аптечная коробка.

— Ты сделаешь ему укол после того, как он заговорит, — сурово заявила Надин. — Он надеялся, что мама проявит достаточно глупости, чтобы помочь ему, не задавая вопросов, — добавила она. — Но ему не повезло, я была тут.

— Он заговорил? — спросил Анри.

— Заговорит, — ответила Надин. Она быстро шагнула к двери и, открыв ее, почти любезным голосом позвала: — Сезенак!

Анри остановился на пороге рядом с Анной, в то время как Надин направилась к дивану; Сезенак не шелохнулся, он лежал на спине и стонал, руки его судорожно сжимались и разжимались.

— Скорее! — молил он. — Скорее!

— Ты получишь свой укол, — сказала Надин, — мама принесла тебе морфий, смотри.

Сезенак повернул голову, по лицу его струился пот.

— Только сначала ты мне ответишь, — продолжала Надин. — В каком году ты начал работать на гестапо?

— Я умираю, — произнес Сезенак; слезы текли по его щекам, и он сучил ногами. Трудно было вынести эту картину, и Анри очень хотелось, чтобы Анна сейчас же положила этому конец, но она, казалось, оцепенела; Надин приблизилась к дивану.

— Отвечай, и тебе сделают укол. — Она наклонилась над Сезенаком: — Отвечай, или хуже будет. В каком году?

— Ни в каком, — шепотом выдохнул Сезенак. Он снова дернул ногой и безжизненно замер на диване, в уголках губ выступило немного белой пены.

Анри сделал шаг по направлению к Надин:

— Оставь его!

— Нет, я хочу, чтобы он заговорил, — резко произнесла она. — Он заговорит или сдохнет. Слышишь, — продолжала она, опять поворачиваясь к Сезенаку, — если не заговоришь, тебя оставят подыхать.

Анна с Дюбреем застыли на месте; ясно было одно: если они хотели знать, как относиться к Сезенаку, а лучше, конечно бы, знать, то другого такого случая не представится, спрашивать надо было теперь.

Надин схватила Сезенака за волосы:

— Нам известно, что ты выдавал евреев, многих евреев: когда ты начал? Говори. — Она трясла его голову, а он стонал:

— Ты делаешь мне больно!

— Отвечай, сколько евреев ты выдал? — спрашивала Надин. Он вскрикнул от боли.

— Я помогал им, — сказал он, — я помогал им уйти. Надин отпустила его:

— Ты не помогал им, ты выдавал их. Скольких ты выдал? Сезенак начал рыдать в подушку.

— Ты выдавал их, признайся! — настаивала Надин.

— Одного время от времени, чтобы спасти других, иначе было нельзя, — вымолвил Сезенак. Он приподнялся и огляделся в растерянности. — Вы несправедливы! Я спасал их. И многих спас.

— Все наоборот, — сказала Надин. — Ты спасал одного из двадцати, чтобы он посылал к тебе клиентов, а других выдавал. Скольких ты выдал?

— Не знаю, — ответил Сезенак. И вдруг закричал: — Не дайте мне погибнуть!

— Ну хватит! — сказала Анна, подойдя к дивану; она наклонилась над Сезенаком и подняла рукав; Надин вернулась к Анри:

— Ты убедился?

— Да, — ответил он и добавил: — И все-таки никак не могу в это поверить.

Он часто видел Сезенака с остекленевшим взглядом, с потными руками, видел его сейчас простертым на этом диване; однако все это не стирало образа молодого героя с красным платком на шее, который ходил от одной баррикады к другой с большим ружьем на плече. Когда они вернулись в кабинет и сели, Анри спросил:

— Ну и что мы будем делать?

— Какие могут быть вопросы, — с живостью отозвалась Надин, — он заслуживает пули в голову.

— Ты сама собираешься стрелять? — спросил Дюбрей.

— Нет, но я позвоню в полицию, — заявила Надин, протягивая руку к телефону.

— В полицию! Ты понимаешь, что говоришь? — сказал Дюбрей.

— Ты сдашь человека в полицию? — спросил Анри.

— Черт возьми! Этот негодяй выдал гестапо десятки евреев, и ты думаешь, я буду с ним церемониться! — возмутилась Надин.

— Оставь телефон в покое и сядь, — нетерпеливо сказал Дюбрей. — Ни о каких полицейских и речи быть не может. Исходя из этого и надо принимать решение. Однако мы не можем дать ему кров и лечить, чтобы потом он преспокойно вернулся к своему милому ремеслу.