Симона Бовуар - Мандарины

— Какой негодяй! — сказал Анри. — Я помню этот разговор о наших взаимоотношениях с деньгами, и вот что он из него извлек: этот гнусный абзац о «лицемерии привилегированных левых». Какой негодяй! — повторил он.

— Ты не спустишь ему этого? — спросила Надин. Анри вопросительно взглянул на Дюбрея.

— Я с удовольствием набил бы ему морду, впрочем, это не трудно. Но чего мы добьемся? Скандала, откликов во всех газетах, новой статьи, похуже этой...

— Врежь ему покрепче, и он проглотит язык, — сказала Надин.

— Наверняка нет, — возразил Дюбрей. — Все, чего он хочет, это заставить говорить о себе: он воспользуется случаем. Я за то, чтобы Анри никак не реагировал, — заключил он.

— И что же, значит, когда ему заблагорассудится, он может беспрепятственно написать новую статью и пойти еще дальше? — возмутилась Надин. — Если он поймет, что бояться нечего, он стесняться не станет.

— Так уж всегда бывает, если берешься писать, — сказал Анри. — Каждый имеет право плюнуть тебе в лицо: многие даже считают это своей обязанностью.

— Но я-то не пишу, — возразила Надин. — Никто не имеет права плевать мне в лицо.

— Да, вначале это возмущает, — сказала Анна. — Но ты увидишь: к этому привыкаешь. — Она встала. — Пора обедать.

Они молча сели за стол. Надин подцепила вилкой кусок колбасы, и лицо ее немного смягчилось.

— Мне нестерпимо думать, что он будет спокойно торжествовать, — задумчиво произнесла она.

— Не так уж он торжествует, — возразил Анри. — Ему хотелось писать рассказы, романы, а, кроме его статей, Воланж ничего не напечатал после той пресловутой новеллы, причем довольно скверной.

Надин повернулась к Анне:

— Тебе сказали, что он осмелился написать на прошлой неделе?

— Нет.

— Он заявил, что петеновцы по-своему любили Францию и что они ближе голлистам, чем какой-нибудь сепаратист, участник Сопротивления. Никто еще до этого не доходил! — с довольным видом сказала Надин. — Ах! Они здорово переменились, старые приятели, — добавила она. — Ты читала рецензию Жюльена на книгу Воланжа?

— Робер показывал мне ее, — сказала Анна. — Жюльен! Кто бы мог подумать!

— Что же тут удивительного, — возразил Дюбрей. — Кем, ты думаешь, может стать сегодня анархист? Мелкие разрушительные левацкие игры никому не интересны.

— Не понимаю, почему анархист непременно должен войти в РПФ, — сказала Надин.

Любое объяснение она принимала за оправдание и зачастую отказывалась понимать, чтобы не лишать себя удовольствия возмущаться. Наступило молчание. Их беседы вчетвером никогда не проходили гладко, и теперь дело обстояло еще хуже, чем обычно. Анри заговорил с Анной о только что прочитанном романе, который она привезла из Америки. Дюбрей думал о чем-то своем, Надин тоже. Все почувствовали облегчение, когда обед подошел к концу.

— Могу я взять машину? — спросила Надин, выходя из-за стола. — Если кто-нибудь захочет присмотреть за Марией, я охотно прокатилась бы.

— Я позабочусь о Марии, — сказала Анна.

— Ты не берешь меня? — с улыбкой спросил Анри.

— Прежде всего, у тебя нет на это ни малейшего желания, — ответила Надин. — И потом, я предпочитаю побыть одна, — с улыбкой добавила она.

— Ладно, я не настаиваю! — сказал Анри. Он поцеловал ее: — Погуляй на славу и будь осторожна.

У него не было желания прокатиться, но и работать тоже не хотелось. Дюбрей уверял, что его первая новелла хороша, та, которую Анри собирался писать, была близка его сердцу, но в последние дни он чувствовал некоторую растерянность. Он был уже не во Франции, но еще и не в Италии, судебный процесс в Антананариву закончился, не начавшись, ибо обвиняемые отказывались защищаться, да и приговор был известен заранее; деятельность Дюбрея раздражала Анри, и, однако, он смутно завидовал тем радостям, которые тот получал от нее. Анри взялся за книгу. Благодарение небу, часы и дни не были у него на счету, ему не надо было принуждать себя. Он дождется, когда они поселятся в Порто-Венере, чтобы начать свое новое повествование.

Около семи часов Анна позвала его выпить аперитив согласно заведенному ею обычаю. Дюбрей еще продолжал писать, когда Анри вошел в кабинет. Он отодвинул бумаги:

— Одна хорошая вещь сделана.

— А что это? — спросил Анри.

— План того, о чем я буду говорить в пятницу в Лионе. Анри улыбнулся:

— В отваге вам не откажешь. Нанси, Лион — какие мрачные города!

— Да, Нанси — это мрачно, — согласился Дюбрей, — однако у меня сохранилось хорошее воспоминание о тамошнем вечере.