Болеслав Прус - Дворец и лачуга

- Этот человек принес ко мне мертвого ребенка, - продолжал Пёлунович.

- Неужели? - удивлялся Лаврентий. - Бедная Элюня отправилась за своей матушкой, вечная ей память!

В этот момент пан Зенон шепнул на ухо судье, что этот пожелтевший человек, должно быть, когда-то был актером. Судья согласился и прибавил, что его манера говорить и движения кажутся ему неестественными.

- Вы знали это семейство? - продолжал допрашивать Пёлунович.

- Я был его единственным другом, - ответил Лаврентий.

- Это, должно быть, были люди очень бедные?..

- Бедные, сударь, но богобоязненные. Они придерживались принципа: "Терпи со Христом и ради Христа, если хочешь царствовать со Христом", ответил ростовщик.

- Но ведь у Гоффа был участок?

- Участок продан за долги.

- И как это никто не помог им!..

- Бедные люди, как мы, могут помогать друг другу единственно советом, а советов несчастный Гофф не принимал, ибо...

И ростовщик указал пальцем на лоб.

- Больше никого из семьи у Гоффа нет?

- Никого. Вчера господь призвал к себе дочь, внучка, вы говорите, умерла сегодня, а зять...

Он оборвал речь жестом, обозначающим, что на зятя рассчитывать нечего.

- Есть у вас надежда еще увидеться с Гоффом?

- Я буду искать его и надеюсь, бог поможет мне найти.

- В случае, если вы его найдете, очень просим вас передать ему эти деньги, - сказал Пёлунович, кладя на стол пачку банковых билетов. - Мы займемся похоронами его внучки, - прибавил он, - а теперь мы простимся с вами, сударь.

- Да наградит вас всемогущий господь, сударь! - ответил, кланяясь чуть не до земли, ростовщик.

- А можно узнать, как ваша фамилия? - спросил вдруг Дамазий.

- Фамилия моя... Гжибович! - запнувшись, ответил ростовщик.

Общество покинуло лачугу. Они прошли уже полулицы, когда Пёлунович позвал:

- Густав! Густав!.. Где же Вольский?

- Я что-то его не вижу, - отозвался Дамазий.

- Должно быть, вышел раньше, - добавил Зенон.

- Может, заболел? - с тревогой говорил пан Клеменс. - Я уже, когда сюда шли, заметил, что ему как-то не по себе...

- Благородное сердце! - сказал Дамазий. - Видимо, это расстроило его, и он сбежал... вероятно, домой.

Выяснив этот вопрос, все направились к дворцу под знаком бараньей головы.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

По уходе гостей Лаврентий подошел к столу и стал считать деньги.

В эту же минуту какой-то сдавленный, доносившийся словно из-под земли голос произнес:

- Ой!.. Пожалуй, я уж вылезу...

- Вылезайте, вылезайте, дорогой мой пан Голембёвский, - ответил ростовщик, все еще считая деньги.

Из-под кровати, на которой умерла Констанция, показались две жилистые руки, косматая голова и давно не бритое лицо, затем широкая спина и, наконец, весь человек, огромного роста, одетый в изодранную куртку и сермяжные штаны. Ноги его были грязны и босы.

- Фуу... - передохнул бандит. - Я весь в поту.

- Верю, верю! - с улыбкой ответил пан Лаврентий. - Пан Голембёвский решил было, что это уже за ним...

Голембёвский тяжело упал на скамью и, исподлобья глядя на деньги, сказал:

- Это для старика принесли эти банкнотики?

- Вы же слышали.

- Вот, кабы вы, сударь, немножко мне из них уделили.

- В самом деле? - насмешливо спросил ростовщик.

- А то нет?.. Ей-богу, они бы мне пригодились!

- Старику тоже пригодятся.

- Ну, что мне старик!.. - возмутился бандит.

- Как это, что мне старик? Да ведь ему некуда голову приклонить, а вам стоит только захотеть, даром крышу над головой получите...

Эти произнесенные со спокойной улыбкой слова разъярили бродягу.

- О пан Лаврентий, какой вы жалостливый! - крикнул он. - Не надо было отнимать у старика дом и участок, вот и было бы ему куда голову приклонить!..

- Я у него не отнимал, а купил, дорогой мой пан Голембёвский, сладеньким голосом ответил ростовщик.

- Знаю! Купили за двадцать рублей...

- За тысячу, дорогой пан Голембёвский.

- Да, и расплатились расписками, под которые давали рубль, а брали десять, мне это известно. Костка говорила...

Ростовщик пожал плечами и, завернув деньги в бумагу, спрятал их в карман.

Глаза бродяги заискрились, но он подавил бешенство и снова дрожащим от волнения голосом стал просить:

- Дайте мне, пан Лаврентий!

- Не могу.

- Хоть немножко...

- Ни чуточки...

- Хоть несколько рублей...

- Ни копейки. Это не мои деньги.

- Ну, так дайте из своих.

- Не могу! Я истратил тридцать рублей на похороны вашей покойной жены, вечная ей память, оплатил недоимки по налогам.

- Не обеднели бы, сударь, если бы и мне еще что-нибудь пожертвовали, сказал бродяга.