Болеслав Прус - Кукла

- И вы ставите крест на любви? - насмешливо спросила Вонсовская.

Вокульский вскипел от гнева.

- Нет, сударыня. Но у меня есть друг, пессимист, который растолковал мне, что несравненно выгодней покупать любовь за четыре тысячи в год, а за пять тысяч получить в придачу и верность, чем расплачиваться тем, что мы называем чуством.

- Хороша верность! - вырвалось у Вонсовской.

- По крайней мере заранее известно, чего можно ждать от нее.

Вонсовская закусила губу и пошла к карете.

- Вам следовало бы начать проповедовать свое новое учение.

- Я полагаю, что на это жаль терять время: все равно одни его никогда не поймут, а другие не поверят, пока не убедятся на собственном опыте.

- Спасибо за урок, - сказала она помолчав. - Он произвел на меня столь сильное впечатление, что я даже не прошу вас проводить меня домой... Сегодня вы исключительно плохо настроены, но я надеюсь, что это пройдет. Ах да... Возьмите письмо, - прибавила она, протягивая ему конверт. - Прочтите его. С моей стороны это нескромно, но я знаю, вы меня не выдадите, а я решила во что бы то ни стало уладить недоразумение между вами и Беллой. Удастся мой замысел - сожгите письмо; не удастся... привезите мне его в деревню... Adieu!

Она села в карету и уехала, оставив Вокульского посреди дороги.

- Черт побери, неужели я обидел ее? - огорчился он. - А жаль, преаппетитная дамочка!

Он медленно пошел к Уяздовским Аллеям, раздумывая о Вонсовскои.

"Чепуха... не могу же я признаться, что меня к ней влечет... Допустим даже, что признание было бы принято благосклонно, - что дам я ей взамен?.. Я даже не мог бы сказать, что люблю ее".

Только дома Вокульский раскрыл письмо панны Изабеллы.

При виде дорогого некогда почерка молнией блеснуло в нем чувство горечи; но запах бумаги напомнил ему давно-давно минувшие времена, когда она поручала ему устройство оваций знаменитому Росси.

- Это была одна бусинка в четках, которые перебирала панна Изабелла, молясь своему божеству, - усмехнулся он. И начал читать:

"Милая Казя! Мне так опостылело все на свете, так трудно еще собраться с мыслями, что только сегодня я решилась взяться за перо, чтобы рассказать тебе, что произошло у нас после твоего отъезда.

Я уже знаю, сколько завещала мне тетя Гортензия: шестьдесят тысяч рублей; итак, всего у нас теперь девяносто тысяч, которые почтенный барон обещает куда-то поместить из семи процентов, что составит около шести тысяч рублей в под. Ничего не поделаешь, придется привыкать к бережливости.

Не могу передать, как мне скучно, а может быть - тоскливо... Но и это пройдет. Молодой инженер по-прежнему бывает у нас чуть не ежедневно. Сначала он развлекал меня лекциями об устройстве железных мостов, а теперь рассказывает о том, как был он влюблен в одну особу, которая вышла за другого, как отчаянно он страдал, как потерял надежду полюбить еще раз и как желал бы излечиться с помощью нового, лучшего чуства. Он признался мне также, что пописывает стихи, в которых воспевает только красоты природы... Временами я плакать готова от скуки, но совсем без общества я бы просто умерла, а потому делаю вид, что слушаю его, и иногда позволяю поцеловать ручку..."

У Вокульского жилы вздулись на лбу... Он перевел дух и продолжал читать:

"Папа с каждым днем хуже. Чуть что - тотчас плачет, и стоит нам поговорить пять минут, начинает меня упрекать - знаешь, из-за кого... Ты не поверишь, как меня это расстраивает.

Очень часто бываю в заславских развалинах. Что-то влечет меня туда, не знаю, может быть, прекрасная природа... или уединение. Когда мне особенно тяжело, я пишу карандашом на потрескавшихся стенах разные разности и с радостью думаю: как хорошо, что первый же дождь смоет все это.

Ах да... забыла сообщить самое главное! Знаешь, предводитель написал отцу моему письмо, в котором по всей форме просит моей руки. Я проплакала целую ночь - не потому, что могу стать предводительницей, а... потому, что это, кажется, неотвратимо...

Перо валится у меня из рук. Будь здорова и вспоминай иногда твою несчастную Беллу".

Вокульский скомкал письмо.

- Как я ее презираю... и все еще люблю! - вырвалось у него.

Голова у него пылала. Он метался по комнате, сжав кулаки, и смеялся над собственными химерами.

Вечером он получил телеграмму из Москвы и немедленно телеграфировал в Париж. Весь следующий день, с утра до поздней ночи, он провел со своим поверенным и нотариусом.

Ложась спать, он подумал:

"А не совершу ли я глупость... Ну, на месте я все еще раз проверю. Сомнительно, может ли существовать металл легче воздуха, но бесспорно, тут что-то кроется... Недаром в поисках философского камня люди наткнулись на химию! Итак, кто знает, что откроется тут... В конце концов не все ли равно - лишь бы выкарабкаться из этой гадости!"