Болеслав Прус - Кукла

- Шуман, мне кажется, у тебя жар.

- Вокульский, я уверен, что у тебя бельмо, но не на глазу, а на мозгах...

- Как ты можешь говорить при мне подобные вещи?

- Говорю я прежде всего потому, что не хочу быть гадиной, которая жалит исподтишка, а во-вторых... ты, Стах, с нами воевать не будешь... Ты разбит, разбит своими же... Магазин ты продал, из Общества выходишь... Песенка твоя спета.

Вокульский понурился.

- Сам посуди, - продолжал Шуман, - кто остался с тобой? Я, еврей, презираемый и обездоленный, равно как и ты... и по вине тех же людей... по вине великосветских господ...

- Ты становишься сентиментален.

- Это не сентиментальность! Они кичились перед нами своим величием, рекламировали свои добродетели, навязывали нам свои идеалы... А теперь скажи сам: чего стоят их идеалы и добродетели, в чем их величие, которое нуждалось в поддержке твоего кармана? Всего год провел ты с ними, якобы на равноправном положении, и до чего они тебя довели? Посуди же, до чего они должны были довести тех, кого целые столетия угнетали, топтали ногами?.. Потому-то советую тебе: объединись с евреями! Удвоишь состояние и, как гласит Ветхий завет, "узришь врагов у стоп твоих..." Взамен за фирму и несколько теплых слов мы отдадим в твои руки Ленцких, Старских и еще кое-кого в придачу... Шлангбаум не годится тебе в компаньоны, это шут гороховый.

- Допустим, вы перегрызете горло всем этим ясновельможным господам... А дальше что?

- Нам не останется ничего иного, как объединиться с вашим народом, мы станем его интеллигенцией, ибо сейчас у него интеллигенции нет... Мы научим его нашей философии, нашей политике и экономике, и наверняка при нас ему будет лучше, чем при нынешних руководителях... Ну и руководители! рассмеялся он.

Вокульский махнул рукой.

- Сдается мне, что ты, который всех и вся лечишь от расслабляющей мечтательности, сам страдаешь этой болезнью.

- То есть... почему?

- Да потому... У вас у самих нет почвы под ногами, а собираетесь других сваливать с ног... Лучше подумайте о справедливом равноправии, а не о завоевании мира и не беритесь лечить чужие пороки, не избавившись от своих собственных, которые увеличивают число ваших врагов. Впрочем, ты и сам не знаешь, чего хочешь: то презираешь евреев, то переоцениваешь их...

- Я презираю отдельные личности, но массу уважаю.

- А я наоборот: массу презираю, а личности подчас высоко ценю.

Шуман задумался.

- Делай как знаешь, - сказал он, беря шляпу. - Однако факт, что если ты выйдешь из Общества, оно попадет в руки Шлангбаума и его паршивой шайки. Между тем, оставшись там, ты мог бы привлечь к делу людей честных, порядочных, у которых пороков немного, а связи среди евреев огромные.

- Так или сяк, Обществом завладеют евреи.

- С той разницей, что без тебя это сделают евреи синагогального толка, а с твоей помощью - евреи университетского толка.

- Не все ли равно! - пожал плечами Вокульский.

- Отнюдь. Нас с ними связывает общность расы и положения, но разделяет разность воззрений. У нас - наука, у них - талмуд, у нас - ум, у них смекалка; мы немножко космополиты - они хотели бы отгородиться от всего мира и не признают ничего, кроме своей синагоги и кагала. Когда речь идет о борьбе с общим противником, они превосходные союзники, но если дело касается прогресса внутри иудейства... они только страшное бремя! И потому интересы цивилизации требуют, чтобы именно мы могли влиять на коренные вопросы. Они только и сумеют что испакостить мир лапсердаками и чесноком, а не способствовать его совершенствованию... Пораздумай над этим, Стах!..

Он обнял Вокульского и вышел, насвистывая арию: "Рахиль, ты мне дана небесным провиденьем..."

"Итак, - размышлял Вокульский, - по-видимому, предстоит драка между прогрессивными и реакционными евреями, оспаривающими друг у друга нашу шкуру, и от меня ожидают, что я примкну к одной из сторон... Заманчивая роль!.. Ах, как все это скучно и нудно..."

И он вернулся к своим мечтам. Опять перед ним встали потрескавшиеся стены Гейстова дома и бесконечная лестница, наверху которой возвышалась бронзовая статуя богини с головой, окутанной облаками, и загадочной надписью у подножья: "Чистая и неизменная..."

Он смотрел на складки ее одежды, и на минуту ему стали смешны и панна Изабелла, и ее победоносный поклонник, и собственные терзания.

"Возможно ли?.. возможно ли?.. чтобы я..."

Но статуя вдруг исчезла, а боль вернулась и расположилась в его сердце полновластной хозяйкой.

Через несколько дней после Шумана пришел Жецкий.