Болеслав Прус: Примирение

Собственно говоря, он не только писал, но, кроме того, пил холодный чай, в котором густо плавали чаинки, курил папиросу и время от времени откусывал кусок хлеба, обладавший, видимо, всеми диэтическими достоинствами, кроме свежести.

Иногда Громадзкий бросал перо и потягивался, как человек, которому надоело его занятие. Но он тотчас смотрел на порядковый номер страницы, переворачивал несколько листков веленевой тетради, словно советуясь с ними, встряхивался, должно быть для того, чтобы отогнать скуку, и продолжал писать. Вообще он производил впечатление работника, который не увлечен своим делом, но хочет его выполнить в срок.

По временам он поднимал голову и смотрел на стену противоположного флигеля. Тогда ему казалось будто между окнами висит очень длинный список дешевых и горячих блюд, он читает и обдумывает: какие из них самые дешевые, самые сытные и горячие? Потом он улыбался при мысли, что именно сегодня, закончив переписку двадцать пятого листа, в награду за свой труд пойдет к Врубелю, выберет несколько дешевых, жирных и горячих блюд, выпьет кружку пива, а кстати задаром поест много хлеба.

Он даже сочинил афоризм: "Если ты вчера не ел горячей пищи, а сегодня заработал полтора рубля, то имеешь право истратить на себя полтинник". Афоризм ему нравился, хотя при мысли о таком крупном расходе по спине пробегали мурашки.

- И все-таки я кутну... - пробормотал он.

Вдруг он очнулся и сквозь открытую дверь заглянул в первую комнату, словно опасаясь, как бы товарищи не проникли в его разнузданные планы.

Но товарищи им не интересовались. Квецинский, вполне одетый, только без манжет и мундира, лежал на кровати, подсунув руки под голову, и то левой, то правой ногой старался дотянуться до шкафа, отстоявшего от кровати на расстоянии полуметра. А Леськевич, надев галстук и старый пиджак (нижняя часть его тела еще красовалась в полотняном неглиже), сидел в лилово-красном кресле, чье прошлое, видимо, было весьма бурным. В правой руке Леськевич держал трубку, а левой небрежно опирался на большой стол, где стыл самовар, валялись хлебные крошки и две шкурки от сосисок.

- Что это ты выделываешь ногами? - заговорил Леськевич, с горестным состраданием глядя на гимнастические упражнения Квецинского.

- Гадаю: идти или не идти к Теклюне? - ответил Квецинский.

- Если ты решил, что не пойдешь, не ходи.

- В таком случае она может прийти...

- Вот тебе раз, - отозвался из второй комнаты Громадзкий, на которого, при всей его скромности, а может быть, именно благодаря его скромности, женские имена производили сильное впечатление.

- А ты, Селезень, почему не одеваешься? - в свою очередь, спросил Квецинский, угрюмо поглядывая на неглиже Леськевича. - Не говоря о том, что сюда может кто-нибудь войти...

- Теклюня! - хихикнул Громадзкий.

- Просто некрасиво в таком виде показываться соседям, что живут напротив, - закончил Квецинский.

- Тебе ведь известно, что мне надо работать, - возразил Леськевич. - А если я оденусь, то обязательно выползу в город... Я себя знаю.

- Значит, работай.

- Да, работай... А зачем?.. Кто мне поручится, что я не умру, сдав последний экзамен?..

И он потер пальцем губы, проверяя нет ли у него жара.

- Так уж сразу, после экзамена...

- Ну несколько лет спустя. А тогда какой мне толк от того, что я буду знать немножко больше, чем требуется для степени кандидата? - морщась, говорил Леськевич. - Бактерии не насытятся моей ученостью и не отравятся.

- Но наука... прогресс... - заметил Квецинский.

- Прогресс... ха... ха!.. - засмеялся Леськевич. - Как раз теперь я думал вот о чем: кто знает, не достигла ли Европа предела своего прогресса и не впадут ли уже наши внуки в китайскую рутину, которая пережевывает и забывает старое, не создавая ничего нового.

Он глотнул воздух, как человек, желающий удостовериться, в состоянии ли он еще дышать, и схватился за левый бок.

- Ты отравился сосисками, Селезень, и мелешь вздор...

- Вовсе не вздор!.. - возмутился Леськевич. - Это мои сокровенные мысли, только у меня нет привычки делиться ими. Как расплавленная лава, застывая, каменеет, как обызвествляются органические ткани, так обызвествляются и целые общества... В них замирает интерес, стремление к познанию нового, и они уподобляются муравейникам или пчелиным роям, в которых на протяжении тысячелетий все делается очень старательно, очень систематично, но несознательно и по рутине...

- Откуда, черт возьми, у тебя берутся такие дурацкие мысли? - крикнул, вскакивая с кровати, Квецинский.