Карой Сакони - Дивное лето (сборник рассказов)

Еще я пододвинула кадку к водостоку; пока добралась до дома, на мне сухой нитки не осталось. Тьма сгустилась непроглядная, гром вдали погромыхивал; стояла ранняя осень, и дождь лил как из ведра, а все не по-летнему, не было в нем тепла, промозгло от него становилось, как в ноябре. Пожалуй, только раскаты грома да грозовые всполохи за горой и напоминали лето. Когда я захлопнула за собой дверь, гроза бушевала уже в саду. В доме полумрак. Одна из кошек прижалась к моим ногам, принялась ластиться; брысь, пошла прочь, шуганула я ее, не ровен час наступишь тут на тебя в потемках. Ну конечно, это пестрый котенок, он у меня самый ласковый. Котенок прочь никак отходить не желает, встал на задние лапки и пу скрести когтями подол, возьми, мол, его на руки. Ладно, ладно, говорю, подожди хоть, пока свет зажгу… О девчонке я начисто позабыла, а она затаилась и сидит у окна на табуретке молчком.

— Чего ж ты сумерничаешь? — спрашиваю.

— Я не нашла выключатель.

— Да вот же он, на тебя глядит! — Обычно я пользуюсь только одной слабой лампочкой: пенсия по мужу невелика, вот и приходится экономить. — Вечер добрый, — сказала я, повернув выключатель. Я всегда, как свет зажигаю, говорю «добрый вечер», даже если в доме одна.

— Дождь какой… — Это девчонка мне. Сидит и сумку держит у ног, будто вот-вот уйти собирается.

— Дождь проливной! В этакую непогоду из дома не высунуться. Заночуешь у меня, постелю тебе на диване. Одна я теперь, сама знаешь, так что оставайся, живи у меня, сколько пожелаешь… Да отставь ты сумку-то в сторонку!

Дождевые потоки бежали по стеклам, гроза все не унималась, ну да пусть ее гуляет вволю, со двора у меня все прибрано. Я присела у печки, выдвинула ящик с дровами, наломала хворосту на растопку; тут и кошка-чернушка почуяла хозяйку, вылезла из своего угла, где козлиная шкура брошена, и с котенком на нару давай это возле меня круги выписывать, в руки тыкаться, мурлыкать, ластиться и о колени тереться.

— Налито вам молоко, чего еще надобно? Только и знают, что есть просить… Эдит! — окликнула я девчонку. — Выдвинь-ка из-под буфета миску кошачью, пусть полакают.

Она встала, но как-то неуверенно, будто и не знала, что такое буфет. Наклонилась, вытянула кошачью миску, а там, как я и думала, еще оставалась еда — хлеб, в молоко накрошенный, — кошка с котенком сей момент к миске повернули и принялись лакать. Я подсунула бумагу под хворост и зажгла растопку.

— Давай-ка и мы с тобой поедим. Суп остался от обеда, и яичницу мигом поджарю, — сказала я.

— Как у вас опрятно и порядок везде. — Эдит огляделась по сторонам. Она взяла с буфета начищенные до блеска медные весы с чашками и ступку. — Это мои старые знакомые, помню, как вы, тетя Веронка, бранили их каждый раз, когда чистили… — (Пестик был подложен под ступку, господи, как давно я ею не пользовалась! А на весах я теперь свои очки держала да разные коробочки с лекарствами.) — А в ящичках что? — Она подошла к стенному шкафу, стала выдвигать ящики одни за другим. Принюхалась, — Ванильный сахар! — Сунула палец в порошок, попробовала на вкус, — Он самый!..

— Там же найдешь шафран и гвоздику. Все на своем месте, как и прежде.

— Только канарейки не стало.

— А ты и канарейку помнишь?

— Помню. Ее звали Манди.

— Верно! — И я тоже вспомнила старую нашу канарейку. А ведь последние годы и думать о ней не думала.

Я подкинула в печку сухих поленьев, огонь занялся вовсю, потрескивал, и дождя не слышно стало.

— Канарейка все склевывала какие-то ракушки. Мелкие окаменевшие раковины… Как они назывались?

— Ей-богу, не помню, — сказала я. Печка прогрелась, я поставила на плиту суп, а рядом — чугунный котелок, напарить картофельных очистков для кур.

— И клетки от нее не сохранилось? — спросила Эдит.

— Ну как же, куда ей деться? На чердаке лежит. Та канарейка погибла, а другую я заводить не стала. Покойный муж мой, а твой дядя Дюла, большой любитель был певчих птиц, из-за него и канарейку держали. Встанет, бывало, у клетки и давай подсвистывать, а канарейка подхватывает, заливается.

— Погибла, значит. — Эдит уставилась куда-то в пустоту перед собой. — Вот уж никогда бы не подумала.

— Не век же ей жить!

— Все равно не подумала бы. Собственно, я ведь и не вспоминала о ней никогда, вот только сейчас, когда посмотрела на это место, где клетка висела. Вот там ее клетка была, возле часов… А что, разве часы не ходят?

— Остановились, еще во время войны.

— Во время войны?

— Ну да. Переносили их в подвал, и, видно, что-то внутри у них сдвинулось, с той поры они и стоят. Ну, поздно разговоры разговаривать, давай на стол накрывать. Вишь, и тарелки наши прежние целы, узнаешь?