Лев Вершинин - Два веса, две мерки [Due pesi due misure]

Мы с Джованни без существенных дополнений повторили аргументы старшего брата.

Напрасно отец в приступе бешеной ярости проклинал нас и грозил лишить средств к существованию и даже будущего наследства. Вскоре от угроз он перешел к мольбам, но мы были непреклонны. А незадолго до полуночи, когда семейная драма достигла своего апогея, к нам в дом один за другим явились четырнадцать добровольцев и объявили, что передумали. Жены и матери, по их словам, остались недовольны тем, что некому будет работать в поле, и потому все они берут свое слово назад.

Отец удалился в свою комнату, и мы слышали, как он всю ночь тяжело вышагивал взад и вперед — так он, очевидно, переносил бремя семейных и политических неудач.

Для нас эта ночь тоже была наполнена драматическими переживаниями. На рассвете громыхнула входная дверь — и воцарилась тишина. Тот день и все последующие мать ходила очень грустная и время от времени устремляла на одного из нас пытливый взгляд, словно мы могли ответить на ее немой вопрос: куда же подевался глава нашего семейства. Домой отец возвратился только в воскресенье после полудня.

На нем был непомерно широкий мундир серо-зеленого цвета, в котором отец с его крохотным морщинистым личиком и редкими седыми волосами выглядел прежалко. Его, старого и немощного, все же приняли в армию и отправили служить на полковой склад близлежащего городка. Впрочем, объяснял отец, это назначение временное, так как он уже обратился к высшему начальству с просьбой отправить его на фронт.

Мать расчувствовалась до слез. Вряд ли ею двигало гордое чувство патриотизма, но так или иначе она громко разрыдалась. Мы же смотрели на нашего отца-добровольца с глубочайшим осуждением. Надо же такое придумать! Быть может, он сомневается, что без него Италия выиграет войну? Неужели он не понимает, что его ложное честолюбие грозит подорвать фундамент семейного благополучия?

И горестные последствия не заставили себя ждать. Один из друзей отца, который больше всех способствовал его блистательной политической карьере, произнес торжественную речь, которая, увы, скорее, походила на заупокойную молитву, словно тело нашего бедного родителя уже предали земле. Оратор не забыл упомянуть мельчайшие подробности из жизни отца, не щадившего сил и самой жизни во имя блага родины. И вот теперь этот благороднейший человек и патриот удостоился величайшей чести — надеть мундир воина, чтобы вместе с другими храбрецами грудью защитить идеалы фашизма. В конце своей проникновенной речи оратор поспешил сообщить, что он, хоть и не заслужил такой чести, по велению долга вынужден принять на себя обязанности политического главы нашего городка. И с этого момента все материальные блага, сопутствующие столь важному политическому посту, стали привилегией уже не нашей, а другой семьи.

Надо честно признать, что муниципалитет повел себя значительно лучше. Хотя многие претендовали на драгоценное кресло за письменным столом, в котором отец последние годы торжественно восседал, окруженный уважением сограждан, мэр прогнал всех до одного. При этом он, как мы вскоре узнали, произнес многозначительную фразу, вселившую в нас гордость и надежду: «Место остается за доблестным солдатом, и мы никому его не отдадим». Наша гордость была вполне искренней и реальной, а вот надежда, что за столь благородными и пышными словами последует существенное месячное пособие, оказалась призрачной. Муниципалитет выплачивал матери ровно столько, сколько правительство выделило семьям призывников. Этих денег нам не хватало даже на сигареты. От полнейшей нищеты нас спас лишь закон о том, что семьи солдат нельзя выселять из дому, если даже они в положенный срок не внесут квартирную плату. Воистину, закон этот был издан вовремя, иначе не миновать бы нам голодной смерти.

Мы потеснились немного и за весьма приличную для тех времен сумму сдали две комнаты одному богатому торговцу, пострадавшему от первых бомбежек.

Шли месяцы, и отец, солдат полкового склада, каждое воскресенье появлялся в нашем городке. Он вылезал из автобуса с большим узлом на плече и, не вступая в разговоры с приятелями, шел прямо домой. Крестьяне, толпившиеся на площади, прямо-таки пронзали взглядами увесистый узел и понимающе подмигивали друг другу. «Старый лис и тут всех перехитрил. Вроде бы записался на фронт добровольцем, а сам устроился себе на складе и теперь тащит в дом уворованное добро», — думали они. А между тем в большом узле лежало одно лишь грязное белье. Войдя в кухню, отец вручал узел жене, снимал башмаки и с наслаждением погружал потные ноги в тазик с горячей водой. Столь мирное занятие несколько ослабляло его воинственный пыл. «Дети мои, — изрекал он, — дела идут совсем неплохо». Под «делами», конечно, подразумевалась война. Нам так и не удалось узнать, откуда отец черпает свой непонятный оптимизм. Чем хуже обстояли дела на фронте, тем упорнее отец доказывал, что победа близка.