Лев Вершинин - Два веса, две мерки [Due pesi due misure]

Раз наш отец предпочел такую жизнь Америке, его в лучшем случае можно было назвать безрассудным. А вот дорогую тетушку Бесси мы все любили. Шли годы, а она к рождеству неизменно присылала нам игрушки, годившиеся разве что грудным детям.

Мать, не знаю уж, из ревности или же просто из-за врожденной практичности, всякий раз продавала их церковным реставраторам, у которых всегда водились деньжата и из года в год прибавлялось потомство.

И все-таки в мире многое менялось. Однажды вечером отец вернулся домой, совершенно преображенным — в узких сапогах, в галифе и в добротном пиджаке из темной шерсти. На голове у него красовалась фуражка с коротким козырьком, увенчанная странной кокардой, которая, как объяснил отец, была точной копией нового муниципального герба. Мы разразились хохотом. Но отец отнюдь не расположен был шутить. В нем произошла глубокая внутренняя перемена, и новая униформа была лишь внешним признаком этих разительных превращений. Он произнес перед нами целую речь о понятии фашистского государства, о новом порядке, который наконец-то поможет итальянской нации обрести этическое достоинство, об уважении к властям, начиная от высших и кончая низшими. К последним он скромно причислял и себя.

Хотя мы по привычке восприняли это событие скептически, а мать даже забеспокоилась, уж не заболел ли он, перемены очень скоро и весьма благотворно сказались на нашей жизни. Теперь за обедом мы все реже ели жидкий капустный суп — на смену ему пришли ветчина и домашние колбасы. Мы с удовольствием вкушали уток, индюков и жирных каплунов, а для лучшего пищеварения обильно запивали эту божью благодать вином, доставленным из окрестных селений. А вскоре бедная племянница со стороны матери получила приглашение поселиться у нас, чтобы помогать матушке в домашних делах.

Однако все это было лишь прологом к последующим грандиозным событиям. Как-то в воскресенье отцу с помощью четырех приятелей удалось задержать крестьян после мессы и пригнать их к зданию муниципалитета. На балконе над центральным входом развевалось трехцветное знамя. И вот из-под этого знамени, ничуть не смущаясь своего маленького росточка, вынырнул наш отец; на нем была черная рубашка, а на голову он напялил что-то наподобие походного котелка, украшенного трепетавшей на ветру лентой. Его ретивые дружки каким-то чудом сумели вывести крестьян из полусонного состояния, и постепенно площадь отозвалась на его появление криками аплодисментами. Тогда наш отец торжественным жестом руки призвал слушателей к молчанию. Затем он произнес речь. Никто не подозревал, что он был от природы наделен если не даром красноречия, то по крайней мере необычайной силой голосовых связок. Голос отца, чуть хрипловатый, но властный, преодолевая слабую преграду из ближних домишек, остерии и церкви, вырвался в поля, где, кстати, не было ни одной живой души. Впрочем, даже эта явная диспропорция между невероятно мощными голосовыми средствами и весьма ограниченной целью возымела свое действие на слушателей.

Отец, не забыв упомянуть о новом правопорядке, об ответственности и почетных обязанностях граждан, прежде всего говорил о своей персоне. Многие до сих пор удивляются, как это ему, путем немудреных ораторских ухищрений, удалось превратить себя из жалкого бедняка прямо-таки в национального героя.

Он нарисовал портрет честнейшего гражданина, который не поддался соблазнам американских плутократов, не стал их рабом, но вернулся на родину, готовый страдать и бороться со всей энергией, преданностью и находчивостью во славу отчизны. В конце концов крестьяне, отчасти добровольно, отчасти следуя примеру приятелей отца, наградили оратора дружными аплодисментами, хотя очень сомнительно, чтобы его речь произвела на них какое-либо впечатление.

Однако, очевидно, она все же произвела впечатление, и весьма сильное, на властей предержащих, так как несколько дней спустя по приказу свыше отец был назначен политическим главой городка.

Было бы глупо отрицать, что столь неожиданный поворот событий поставил местное начальство в затруднительное положение. Формально политическим руководителем мог стать любой гражданин, а значит, и муниципальный курьер. Но все же ситуация создалась довольно щекотливая. Ведь отец, носивший серый китель, по службе подчинялся не только городскому голове или секретарю, но и самым мелким муниципальным чиновникам. Любой из них, под предлогом, что нужно срочно отвезти очередной приказ за пределы городка, мог заставить отца отмахать на велосипеде семь, десять, а то и все пятнадцать километров. Однако стоило отцу облачиться в форму чернорубашечника, и он сразу же стал вровень с самим мэром, а то и выше. И все знали, что достаточно ему кое-где сказать словечко, и мэр вместе с муниципальным секретарем полетят со своих мест.