Лев Вершинин - Два веса, две мерки [Due pesi due misure]

Раньше в уголовном мире царила строгая специализация: домушники сами никогда не угоняли машину, нужную им для вывоза краденого, они поручали это другим; специалист по ограблению ювелирных магазинов не занимался вскрытием машин на стоянке. В полиции говорили: «Да, он вор, но чистит только подвалы, в квартиры ни разу не забирался», или: «Он ворует запасные колеса и не интересуется автомобильными радиоприемниками».

Из специалистов ныне остались одни лишь карманники. Все остальные — примитивный народ, который загребает налево и направо, словно дворник, подметающий тротуары. Это необразованные, грубые люди, готовые на все. Ради пары перчаток они способны изуродовать вам машину.

Или же это озлобленные типы, которые не только обкрадывают, но и стремятся наказать тебя. Они угоняют роскошное авто, выхватывают сумочку из рук состоятельной дамы, а затем измываются над старой поздравительной телеграммой — этим символом благосостояния и мирной жизни.

Дорогой мой воришка, я думаю, что тебе не больше пятнадцати, раз ты не знаешь, что такое человеческие привязанности, записная книжка, воспоминания.

Не успел поезд набрать скорость, как тут же замедлил ход и вскоре со скрипом остановился. Мы в Рогоредо.

— Кто-нибудь улегся на рельсы, — говорит какой-то пассажир, не отрывая глаз от газеты.

Разумеется, это пассажир из обычного местного поезда, ведь все мы — ни рыба ни мясо; наш поезд неизвестно даже как называется — это не «стрела», не курьерский, не скорый. Публика здесь довольно разношерстная, хотя и без особых сословных отличий. Мы готовы спокойно ждать, когда пройдет встречный поезд.

Все продолжают невозмутимо читать газеты: мы и так должны благодарить бога, что поезд выехал из Милана с опозданием всего на десять минут. Привычка к задержкам (из-за встречного поезда, работ по строительству объездного пути, демонстраций в предместье большого города) отныне у всех в крови, она уже стала чем-то наследственным.

Спустя несколько минут кое-кто из пассажиров начинает посматривать на часы, выходить в коридор, спрашивать о причинах задержки. Другие высовываются в окно. Вернувшиеся объясняют: ничего особенного — подложили бомбу.

— А что, позвонил кто-нибудь? — спрашивает какая-то женщина.

— Да, позвонили, что в поезде — бомба, — отвечает один из осведомленных и снова погружается в чтение.

Подхожу к окну. На платформе в Рогоредо гуляют пассажиры. На моих глазах двое полицейских поднимаются в соседний вагон и вскоре выгружают из него чемодан, по-видимому ничейный. Они осторожно спускают его с платформы на землю. Оглядываюсь на соседей: на лицах никакого волнения, одно любопытство. Буквально никто не верит в трагический исход дела. Какой-то военный иронически комментирует действия перепуганных полицейских:

— Ну давай же, давай!

Вдруг события принимают совершенно иной оборот: из окна туалета доносится громкий женский вопль:

— Это мой, мой чемодан! Куда вы его потащили?

Волна смеха прокатывается по платформе, а полицейские, только что прикладывавшие ухо к чемодану в надежде уловить какой-нибудь подозрительный звук, чувствуют себя ни за что ни про что оставленными в дураках, но теперь уже и сами не могут удержаться от смеха и втаскивают чемодан обратно в вагон.

Мы снова усаживаемся на места. Мой сосед напротив, качая головой, говорит, что из-за чрезмерных предосторожностей можно иной раз попасть впросак, но если бомба подложена, то смейся не смейся, а она рано или поздно взорвется. Отовсюду доносится шум хлопающих дверей, но свистка к отправлению не слышно и поезд не движется. Кто-то начинает выходить из себя: чего мы ждем, раз бомба не обнаружилась в чемодане синьоры из туалета? Появляется проводник и объясняет: надо, мол, проверить путь между Рогоредо и Меленьяно. Вдруг поезд трогается, но идет тихо, не быстрей пешехода. Пассажиры недоуменно переглядываются, ощущая скорей раздражение, чем тревогу. Все тот же синьор напротив (он, должно быть, собаку съел на дорожных происшествиях со взрывами) предполагает, что полицейские сели на подножку локомотива и осматривают рельсы на тихом ходу.

— Наш вагон — испытательный, — добавляет он, — все остальные идут за нами.

Но даже упоминание об испытательном вагоне никого не трогает: все смотрят на часы, и разговор заходит о делах, которые не удастся сделать, об автобусе, который уже ушел, об отмене ужина в честь дня рождения дочери, о телефильме, к которому не поспеть.