Лев Вершинин - Два веса, две мерки [Due pesi due misure]

Мой бывший учитель написал книгу для детей, и ее напечатали. На педсовете было запланировано ее обсуждение. Открывая обсуждение, мой учитель сказал:

— Я вложил в эту книгу всю мою любовь к детям, весь мой опыт, всю мою жизнь. Но я не прошу похвал. Пусть уважаемые коллеги и господин директор выскажутся беспристрастно. Я за конструктивную критику.

Педагоги по очереди хвалили его книгу. Говорили, что она поучает играючи и развлекает уча. Все пообещали прочесть эту книгу вслух на своих уроках. Пришла очередь директору высказать свое мнение.

— А по-моему, книга плохая. В ней утрачено чувство локтя. А книга для юношества без чувства локтя — это неудачная книга!

— Вот и я то же самое хотел сказать, — забормотали многие.

— Но у меня в книге есть чувство локтя! — вскричал мой бывший учитель. — Перечитайте главы одиннадцатую и двенадцатую…

Директор покачал головой.

— В этих главах дети сидят на ковре перед камином, прижавшись плечом к плечу. Если вам кажется, что чувство локтя выражается в том, чтобы физически прижиматься локтями, тогда, извините, у вас нет ни малейшего понятия о чувстве локтя…

Педагоги закивали. Мой учитель пробормотал под нос:

— У меня этого чувства локтя побольше вашего, хоть вы и директор, а я нет.

— Ну, не знаю. — Директор развел руками. — Повторяю: чувство локтя в вашем понимании — это… это грубое подавление чувства!

— Вот-вот, — шептали педагоги, — подавление чувства!

Они повторяли эти слова, смакуя их звучание. Одна пожилая учительница заявила:

— В книге есть какая-то фальшь. Да иначе и быть не могло. Чего еще ждать от социалиста?!

— Прошу без политики! — заволновался директор.

Мой бывший учитель встал.

— Я не социалист, а социал-демократ. Прежде чем вступить в партию, я спросил у ее членов: будут ли здесь уважать мои убеждения истинного католика, мою преданность церкви? И получил ответ: партия с уважением относится…

— Довольно политики! — прервал его директор.

— …и вообще у меня в книге один из мальчиков мечтает стать священником, — закончил мой учитель.

— Вот именно! Именно когда мальчик решает стать священником! Тут только и проявляется ваше хваленое чувство локтя! — прокричала пожилая учительница.

— А что, разве у священников нет локтей?

— Нет! По крайней мере в вашем понимании! Нет локтей, которые служат для грубого подавления чувств, как справедливо заметил наш господин директор! — Она выдержала паузу и прошипела: — Материалист!

— Как бы то ни было, я не запрещаю учителям читать вашу книгу в классе. Кто собирается читать ее? — спросил директор.

Все сидевшие за столом отрицательно покачали головами. Мой учитель взглянул на меня, и на его лице было выражение ребенка, которого наказали по ошибке. Но я, как и все, покачал головой. По пути в буфет, куда мы всегда заходили после педсовета, он обратился ко мне:

— И ты тоже… от тебя-то я не ожидал…

— Дело в том, что меня еще не зачислили в штат…

— Хоть бы кто-нибудь меня поддержал. Это у меня-то нет чувства локтя! Вот послушай и скажи, есть тут чувство локтя или нет…

Мы сели за отдельный столик, подальше от остальных педагогов. Мой учитель открыл десятую главу книги.

Читая, он время от времени вскидывал на меня глаза.

— Ну как, ощущается? — спрашивал он.

Я кивал, и он, успокоившись, вновь принимался читать…

Перевод Л. Вершинина.

Крыши и дворы становились ночью владениями влюбленных котов. Тут можно было увидеть и здоровенных котов с кроваво-рыжей шерсткой, пахнувших сырым погребом, и коротколапых, мохнатых котов с отвисшим брюшком, и высоких, угловатых котов, чем-то напоминающих стулья. У одних были покрытые коростой и ободранные в боях уши, другие выглядели еще свежими, крепкими и только вступали в пору любви. Разницу в окраске скрадывала ночная тьма, и, хотя над прогретыми весенним солнцем дворами висела круглая луна, полусонным жильцам, которые чуть не нагишом стояли у окон за приоткрытыми ставнями, никак не удавалось разглядеть своего кота, поющего тенором или контральто.

Сами же голоса, дикие, леденящие сердце, доносились вполне отчетливо. Тем, кто позабыл, что любовь — исчадие ада, напоминали об этом в ночной тишине душераздирающие кошачьи серенады. Казалось, будто из адской бездны вырвались души грешников и под пронзительные звуки дьявольской скрипки принялись изливать свою боль и черную тоску, грозить кому-то чудовищной местью. Грациозные котята, которые так развлекают нас в гостиных, тоже зачаты в недрах языческих ночей, вобравших в себя величие греческой трагедии, красоту восточных рапсодий и фламандское неистовство полотен Босха и Брейгеля. Но вот наступает утро, все мгновенно стихает, и те же самые коты как ни в чем не бывало принимаются беззаботно облизывать во дворе свою шерстку.