Федор Шмит - Избранное. Искусство - Проблемы теории и истории

Правда, в Белгородке, в развалинах храма, построенного – в самом конце XII века, в 1197 г. – князем Рюриком Ростиславичем 29и удивившего современников «высотою же и величеством и прочим украшением», нашлись фрески с позолоченными фонами, явное подражание мозаике. Но делать из этого факта вывод, что киевляне тосковали по мозаике еще в конце XII века, по-видимому, не следует: Рюрик Ростиславич именно желал удивить мир великолепием своего храма и должен был вспомнить о тех мозаиках, которыми славилась Св. София.

Вдоль верхнего края Причащения апостолов в Михайловском соборе начертана не греческая, как в Св. Софии, а славянская литургическая надпись: †приметеиядитесеестьтеломоеомимоезавывеоставление

заветаизаветаизливаемаязавыза. Что текст оборван на полуфразе, не должно, конечно, нас чрезмерно удивлять: это простая неряшливость мозаичиста, который не потрудился заранее точно рассчитать место, которое потребуется для надписи. Но странное впечатление производит повторение в конце текста: после слов «новаго завета» в записи, которою руководствовался, очевидно, мастер, следовало слово «изливаемая», но мастер, набрав первые две буквы «из», потерял место, где остановился, разыскал последнюю букву «з» и снова стал набирать «изаветаизливаемая». Мастер был не только человеком непредусмотрительным, но и неграмотным, который свою надпись не списывал, а срисовывал букву за буквою, не понимая и не подозревая, что из букв всегда выходит какое-нибудь слово.

Впрочем, неграмотен мастер был не только в буквальном смысле слова, но и в художественном – если к нему приложить византийскую мерку, во всяком случае. В нескольких десятках шагов от Михайловского монастыря стоит Св. София, где мозаичист XII века мог учиться у мозаичиста XI века. Но он не захотел. И я положительно не знаю более сильного возражения против постоянно повторяемого указания на неподвижность и на пристрастие к копированию византийского искусства, как сравнение Михайловской мозаики с Софийской. Не такой уж значительный промежуток времени их разделяет, расстояние между обоими храмами ничтожно, а какая огромная стилистическая разница!

Движение застыло, пропорции человеческого тела стали иные, понимание рисунка и красок новое. Задача художнику поставлена изобразительная, но он сам, в душе, к изобразительному искусству никакого тяготения не испытывает; он внешнего, изображаемого им же самим, мира не знает, не ценит, не признает. Узор ему нужен, а не изображение, да и узор-то особенный.

В человеческом теле он не чувствует логики механизма и не видит, что тут все части находятся в определенном соотношении между собою. А потому человеческие фигуры у него стали непохожи на людей, стали уродливы, если на них взглянуть с анатомической точки зрения: руки, ноги, головы сделались маленькими, до странности ненужными придатками к… хотелось бы сказать: к телу, но совершенно ясно, что о теле говорить не приходится, ибо никакого скелета, никакой мускулатуры, никаких даже одежд, которые бы соответствовали формам и движениям тела, вовсе нет. Художник ограничивается силуэтом, в общем – человекоподобным, и этот силуэт заполняет рисунком складок, который, до известной степени, напоминает рисунок складок, виденный им в каких-то образцах. Что это за образцы?

Если мы поищем в византийских (константинопольских или кавказских, безразлично) украшенных миниатюрами Евангелиях, мы без колебаний в миниатюрах некоторых рукописей XI и XII веков узнаем стиль Михайловской мозаики. Я имею в виду тот тип рукописей, который представлен греческим Евангелием № 74 Парижской национальной библиотеки, Евангелием Гелатского монастыря близ Кутаиса 30, болгарским Евангелием Покровской единоверческой общины в Елисаветграде 31. Все эти рукописи принадлежат к монашеской редакции иллюстрации Евангелия: многочисленные, бегло набросанные без обрамлений картинки, не претендующие на большое живописное мастерство, наивно-буквально поясняющие текст, переводящие слова текста в беспрерывный ряд картинок. Монах, делавший подобные миниатюры, никак не мог, если только он хотел когда-нибудь окончить труд свой, посвящать каждой миниатюре много внимания и времени, старательно компоновать каждую картинку: у него был запас готовых приемов и форм, привычно ложившихся на пергамент, упрощенных – я бы сказал: иероглифов. Михайловские мозаики – не что иное, как увеличенные до громадных размеров и исполненные мозаичною техникою монашеские миниатюры. Изучив Михайловские мозаики, мы ясно понимаем, почему мозаика должна была замереть.