Федор Шмит - Избранное. Искусство - Проблемы теории и истории

Чтобы оценить всю тонкость этой ритмической композиции по достоинству, надо сопоставить лик Иоанна Златоуста не с ликом непосредственного его соседа Григория Нисского, а с ликом Григория Чудотворца, крайней фигуры с южной стороны. Этот весь выдержан в дробных закругленных, даже замысловатых, замкнутых линиях. Округленному контуру лица соответствуют мягко-волнистые очерки волос на висках и в бороде на щеках. На таком же, как и у Златоуста, лысом челе мы видим узор, похожий на преломленную посередине лежачую восьмерку, и тот же узор явственно повторяется на подбородке. Линейные комбинации все согласованы, так сказать – рифмуются: на лбу, где морщины повторяют восьмерку чела, понемногу выпрямляясь, и в бороде и на щеках, где замечается такое же постепенное выпрямление. А в результате получается впечатление замечательной мягкости и благости, которое усиливается мягким, грустным взглядом. Даже кресты на облачении имеют округлые контуры.

Еще третья фигура обращает на себя особое внимание: я говорю о Василии Великом. Тут все – большие, цельные, почти не гнущиеся линии, тоже замкнутые, а не отрывочные, как у Златоуста. Надо лбом – слегка выгибающаяся концами вверх линия; на висках и на щеках – линии, связно выпрямляющиеся и теряющиеся в бороде внизу; такая же выпрямляющаяся линия в контуре брады; надбровные дуги и треугольник между ними резко обрисованы; на переносице то же острие, которое мы отметили у Иоанна Златоуста, – все это ни в одной из всех прочих физиономий не повторяется с такой определенностью. Получается у зрителя впечатление большой целостности и силы, силы физической даже, а не только духовной. Это не многострадальный благой целитель Григорий Чудотворец, не богослов-спорщик Иоанн Златоуст, а суровый епископ-борец, монах-правитель, законодатель; это – подлинный Василий Великий.

Конечно, как мы уже указывали выше, всякая мозаическая роспись, по чисто техническим причинам, представляет значительные неровности в исполнении. И среди святителей, наряду с великолепными фигурами Златоуста, Григория Чудотворца, Василия Великого 22и др., есть совершенно слабые фигуры, например – свв. диаконов Стефана 23и Лаврентия… впрочем, надо сказать, что молодые лица, не имеющие ни глубоких морщин, ни иных резко выраженных индивидуальных особенностей, представляют благодарную тему для живописца-колориста, но не удаются рисовальщику.

Я не стану останавливаться на сохранившихся медальонах с ликами Сорока мучеников, потому что они недоступны для изучения: они покрыты слоем копоти и пыли, ни вымыть, ни сфотографировать, ни описать их без особых лесов невозможно, а потому о них рано говорить. В том же положении находятся и три медальона Деисуса, и медальоны в ключах подкупольных арок. Обратимся лучше ко второй группе мозаик – к Причащению апостолов и к Благовещению.

В композиции Причащения апостолов изображено действие: шесть апостолов слева подходят один за другим ко Христу, раздающему артос, а остальные шесть справа подходят ко Христу, протягивающему им чашу. Место действия указано: в середине под сенью высится престол, рядом с престолом с каждой стороны по ангелу-диакону с рипидою, т. е. художник имеет в виду как бы алтарь церковный. Но именно «как бы»: все-таки действие происходит не на земле, а где-то в золотом пространстве, и ни под ногами апостолов, ни даже под престолом земля не обозначена никак, даже простою полосою темного цвета.

Действие требует движения, и потому и сам Христос, и апостолы как бы движутся. Конечно, тут вовсе нет настоящего движения: изображается ведь не какое-то преходящее событие, имеющее начало и конец, а событие вечное; не историческая Тайная вечеря, а таинственное общение главы Церкви Христа с апостолами и со всеми верующими. Для того-то и помещено здесь это изображение, чтобы причащающиеся свв. Тайн знали и понимали, что тут происходит. Мы имеем дело с произведением искусства не натуралистского, копирующего, насколько возможно, действительность, а символического, идеалистского, пытающегося, при помощи изображений, выразить некоторую безусловную истину, общеобязательный догмат – тот, который точно указан в греческой надписи, тянущейся по верхнему краю мозаики: «Примите, ядите… пийте…».

Все это надо иметь в виду при изучении киевских мозаик: византийское – а следовательно, и старорусское – изобразительное искусство ставило себе совершенно иные задачи, чем искусство нынешнее, а потому и пользуется совершенно иными приемами и формами. Мы обыкновенно увлекаемся нашим собственным искусством и всякое иное ценим лишь постольку, поскольку оно похоже на наше; нам кажется, что наше много лучше всякого иного, и что старинные, например, художники «не умели» так хорошо, как мы, изображать действительность. Надо помнить, что искусство всегда может то, чего хочет, то, что ему нужно; и если какое-нибудь искусство чего-либо не может, это значит, что ему, по существу, этого не требуется. Надо помнить и то, что всякое живописное изображение всегда условно, ибо между действительностью, какова она есть, и действительностью, какою она изображается, всегда есть непримиримые противоречия: действительность телесна, трехмерна, действительность подвижна и изменчива, действительно состоит из бесконечного числа подробностей, действительность играет живым светом, действительность случайна – и ничего этого живопись иначе, как условно, неполно, неточно, передать не может, ни старинная, ни наша, никакая. Немного больше или немного меньше условности – это несущественно. Право, гордиться нам достижениями нашей живописи не приходится: ее приемы хороши лишь для того, чтобы передавать мгновенные впечатления и мимолетные настроения, но не ими можно выражать длительную настроенность миросозерцания, те бесконечно важные религиозные истины, которые волнуют человечество и которыми живо человечество.