Шамма Шахадат - Искусство жизни - Жизнь как предмет эстетического отношения в русской культуре XVI–XX веков

Так, прототипом Абрамова является Добролюбов (Лавров, 1994, 96); прототипом баронессы Тодрабе-Граабен – бабушка Сергея Соловьева (Там же); образ Чухолки восходит к Чулкову; Кудеяров вобрал в себя черты, подсказанные Блоком (Топоров, 1993); о том, что он был также одним из прототипов Дарьяльского, заявлял после его смерти и сам Белый (Лавров, 1994, 93); моделью для Матрены служила отчасти и Анна Минцлова (Rice, 1974, 93).

Эта тенденция поддержана также говорящими именами персонажей. См.: Döring-Smirnov, 1994; Beyer, 1978.

По мнению Райс (Rice, 1974), Белый «описывает и изгоняет свою душевную болезнь» (301); как и роман «Петербург», «чрезвычайно личная психодрама» «Серебряный голубь» представляет собой «все ту же драму нервического молодого человека ‹…› переживающего ужас неотвратимого психического расстройства» (302). Прозу Белого исследователь характеризует как «главы его психолингвистической автобиографии» (314).

О том, что это не разумеется само собой, пишет в главе «Целительные тексты – инспекции медгерменевта» Сильвия Зассе (Sasse, 2003). Текст может лечить не только автора, но, например, читателя или исследователя литературы; в случае медицинской герменевтики может идти речь о «лечении от толкования» (386). Исследуя в работе «Депрессия и литература» связь между болезнью и историей жизни, Пепперштейн пишет: «Депрессия, зависимость от другого сами представляют собой болезнь сюжета. В состоянии депрессии происходит утрата линеарной биографии и крах “автобиографической привлекательности” ‹…› Если мы хотим восстановить автобиографическую привлекательность, мы должны вернуть жизнь к ее сюжету, себя самих литераризировать, впустить в себя литературу, сделать себе литературную прививку”. Для Пепперштейна это означает, что дневники, заметки, фикции, удваивающие жизнь, есть средство привести себя в шизофреническое состояние» (Sasse, 2003, 366). Медгерменевты продолжают в этом отношении традицию, заложенную теми авторами, которые занимались вопросом о значении повествования для жизни, но, вводя тему шизофрении, развертывают его в сторону постмодерна.

Pената Лахманн обращается к статье Якобсона «Subliminal Verbal Pattering in Poetry», чтобы на ее основе интерпретировать рассказ Достоевского «Слабое сердце» (Lachmann, 1990, 404 – 439).

В статье 1910 года о «Серебряном голубе» Н. Бердяев замечает: «Все, что есть болезненного и упадочного в А. Белом, выразилось в Дарьяльском» (Бердяев, 1994, 426).

В литературе вопроса типология скандала до настоящего времени отсутствует. Слотердайка интересовали лишь кинические скандалы (Sloterdijk); Лахманн рассматривала скандальные ситуации в связи с темой карнавала и праздника (Lachmann, 1990); Смирнов раскрывает логику скандала (Smirnov, 1999); Отто занимался темой скандала специально у Достоевского (Otto, 2000). Не все скандалы Достоевского замешаны на истерике; свидетельством этому является скандал, учиненный Ставрогиным. К типу кинического скандала склоняется Верховенский-младший. Но доминирует у Достоевского все же скандал-истерика: Верховенский-старший, Мышкин («Идиот») и Аркадий Долгорукий («Подросток») охвачены прямо-таки лихорадочным влечением к скандалу, которое у Мышкина сопровождается приступами падучей. Аня Отто проводит различие между скандалами спонтанными и инсценированными, указывая на то, что граница между ними размыта и именно у Достоевского имеют значение переходы от одного к другому (Otto, 2000, 26). Выходя за пределы творчества Достоевского, можно, на наш взгляд, убедиться в том, что эти формы проявления скандала восходят к двум различным традициям – истерической и кинической.

Знаковый треугольник Пирса «символ / объект / интерпретанс» или его визуальное соответствие «символ / икона / индекс» (см.: Eco, 1991, 198) распадается таким образом, что символ сам становится объектом нарушения, ошибочного восприятия, подвергается атаке.

Кристина фон Браун противопоставляет тело истерической женщины маскулинному логосу и рассматривает истерический язык тела как ответ на господство логоцентричной культуры (Braun, 1994). Полагаем, что эта оппозиция (тело vs. слово / логос) применима к описанию феномена скандала – с учетом того, что у истериков и киников язык тела функционирует не одинаково.

В той области, которую Кристева обозначает как семиотическую.