Шамма Шахадат - Искусство жизни - Жизнь как предмет эстетического отношения в русской культуре XVI–XX веков

Белый послал Любови Дмитриевне объяснение в любви летом 1905 года, сразу после своего отъезда из поместья Блока Шахматово. Она ответила: «Я рада, что Вы меня любите… Любите меня – это хорошо, это одно я могу Вам сказать теперь, это я знаю. А помочь Вам жить, помочь уйти от мучения – я не могу. Я не могу этого сделать даже для Саши» (Котрелев / Тименчик, 1982, 225).

Евгений Иванов, выбранный Л.Д. Менделеевой-Блок на роль доверенного лица, вспоминает о ее сомнениях: «Я Борю люблю и Сашу люблю – что мне делать? Если уйти с Борисом Николаевичем, что станет Саша делать? Это путь его. Борису Николаевичу я нужнее. Он без меня погибнуть может. С Борисом Николаевичем мы одно и то же думаем: наши души – это две половинки, которые могут быть сложены. А с Сашей вот уж сколько времени идти вместе не могу» (Е. Иванов, 1964, 400).

Даниэла Риппль, изучавшая гендерные роли и эротические мотивы в искусстве символизма, рассматривает роман «Серебряный голубь» в свете «эдипальной ситуации», многое определившей, по ее мнению, в биографии Белого (Rippl, 1999, 117).

В романе Белого Кудеяров так излагает свой план в разговоре с нищим Абрамом: «Духовный наш путь в обитель некую обращается: што воздух – дхнул, и нет его; а вот как духовных дел святость во плотское естество претворяется, то, милый, и есть тайна» (Белый, 1995, 45 и далее); «Так и враг человеческий – и он вот тоже, – продолжал столяр, – обмозгуй же ты, друг, што на каждый вещественный знак, одно слово, на плоцкое бытие – дхнет враг; и ее нет, плоцкой жизни, нет: духом прикинется враг – вот тоже: а ты (обмозгуй же ты, брат) ничего себе, плоцкую тварь зарождай; от сего и дух человечий лик примет – от бабы, как есть, дитенышем зародится» (Там же, 47). О выборе в отцы «голубиного чада» именно Дарьяльского Кудеяров говорит: «Больно я плоть свою прежде поганил – вредно мне женское естество – не по мне: вот молиться – помогать; то стать иная – прозрение осенят о естестве, а штобы сам – нет: голубиное чадушко, – горько вздохнул Кудеяров, – не от семени моего – от иного, чужого… А тот вот, лодырь-то, – Дарьяльский, что ли? ‹…› духом он исходит; по глазам вижу – наш, и ен все о тайнах, да ен из господ; не может обмозговать ен, кака така тайна. ‹…› Вот, думаю я, с Матреной-то мы не можем – вот тоже: дай-ка, гврю, бабе, гврю, своей, вас, гврю, с ним (ведь она, баба-то, тоже духом на все: все у нее такое духовное, тело-то…» (Там же, 47 и далее).

«Сама Любовь Дмитриевна, все еще, даже спустя почти тридцать лет, негодовавшая по этому поводу, писала, что Блок “пальцем не пошевелил бы, чтобы удержать. Рта не открыл бы. Разве только для того, чтобы холодно и жестоко, как один он умел, язвить уничтожающими насмешками, нелестными характеристиками моих поступков, их мотивов, меня самой и моей менделеевской семьи на придачу”» (Pyman, 1979, 237).

Согласно прочтению Марии Карлсон, «Серебряный голубь» был ответом на роман Брюсова «Огненный ангел». См.: Carlson, 1987, 65.

На эту запись указывает Лавров (1995, 288), считающий Сергея Соловьева главным прототипом Дарьяльского.

Сам Белый считал, что причина охлаждения в другом: в различии взглядов на вопросы теософии и оккультизма (Лавров, 1994, 109).

В повести «Куст» реальный претекст переключен в регистр гоголевской фантастики и декадентского безумия. Иванушка-дурачок (Белый) видит в саду и влюбляется в отмеченную грехом красавицу («не была то далекая заря, то девица была красная» – Белый, 1995а, 267), принадлежащую кусту, хозяину сада. Иванушка борется с хозяином сада за душу девушки и терпит поражение: «Зеленошумный владыка, ярясь, ревниво восстал над окрестностью снова пленять ее, звать ее снова песнями бурно-нежными» (Там же, 270). К интертекстуальности между повестью «Куст» и романом «Серебряный голубь» см.: Топоров, 1983. Топоров цитирует письмо Любови Дмитриевны Белому: «Вы должны помнить, что я Вас посылала на смерть; мне легче это делать, чем давать свое согласие, явно или тайно, на поступки непорядочные. Помните, я всегда готова повторить, что уже сказала раз: или изменитесь, или умрите (если жизнь для Вас связана с общением со мной). Все это говорю, получив “Золотое руно” и прочитав Вашу повесть [ «Куст»]. Ее напечатание – поступок, глубоко непорядочный: нельзя так фотографически описывать какую бы то ни было женщину в рассказе такого содержания; это общее и первое замечание; второе – лично мое: Ваше издевательство над Сашей. Написать в припадке отчаяния Вы могли все; но отдать печатать – поступок, вполне сознательный, и Вы за него вполне ответственны. Вы знаете, что делаете, и решились на это. ‹…› Это непорядочно. Чем Вы искупите этот поступок? ‹…› Оправдайте себя – не словами, а делом, заставьте поверить словам о новом» (Котрелев / Тименчик, 1982, 258).