Огюст Роден - Беседы об искусстве (сборник)

Стоит ли сдвинуться с места, подойти поближе, перестать видеть ради того, чтобы изучить, «как это сделано»? – Что ж! Это сделано, так сказать, из ничего. Гений никогда не проявляет себя в поверхностной мастеровитости.

С мастерами сближаются, отнюдь не пытаясь выведать тайну их личного гения, а по их примеру изучая природу. Все великие художники всех времен – это голоса, которые в унисон поют хвалу природе. Их могут разделять века, мастера остаются современниками. Все великие мгновения отмечены одним и тем же единым признаком; стойки перил в Блуа – древнегреческие.

Эти платья, юбки, покрывала подобны опавшей листве.

Дуга архивольта создана из тысячи шедевров. Среди прочих – эта святая, что всматривается в небо, и руками, самой своей одеждой пытается достичь его…

Как прекрасны отбрасываемые тени! Они не мешают читать тела, они заставляют их поворачиваться, трепетать.

Капители в виде мощных струй, резко выделенных светом и тенью, – это гений древнего ваятеля, провидца былых времен добился столь дивного результата. Привычка работать на свежем воздухе, вечером и утром, долготерпение и огромная любовь сделали его всемогущим.

О наш народ умельцев! Столь великих, что художники нашего времени теряются рядом с вами! Они вас уже даже не понимают. Однако не думаю, что после вас законы света и тени изменились, что материалы в вашу эпоху были более послушны, чем сегодня. Это мы сами взбунтовались против законов, против истины, и наша слепота – наша кара.

Капители портала – романские. Это французский шедевр. Какая сила в этих листьях! Они не обрамляют, они брызжут, словно молодая поросль.

А пламенная выразительность, архитектурная мощь больших фигур паперти, слева от входа в церковь! Нет ничего прекраснее среди шедевров какой угодно эпохи. Чудо модулированных чернот!

Что говорит этот колокол с торжественным голосом? Не вызванивает ли он погребение какого-нибудь короля? Или свадебный марш величавой юной королевы? Это веха в моей жизни – владеющее мной напряженное ощущение, пока я слушаю колокол, любуюсь порталом и восхитительной расстановкой каменной толпы, упорядоченной в архитектуре. Колокола и скульптура – один и тот же великий язык.

Как можем мы жить, не восхищаясь этим великолепием? Оно наполняет меня радостью. Моя мысль крепнет, опираясь на аркбутаны…

О Тысяча и одна ночь интеллектуальной неги! Эти небесные кариатиды у крайнего предела простоты… Не могу от них оторваться…

Не море ли там рокочет?

• Нет, это вечерня; я в церкви. Замечаю группу молящихся – людей, которые размышляют, прислонившись к колоннам…

Te Deum! Полет архангелов с мечами!.. Буря, раскаты грома!..

В соборе нет никакого времени; тут вечность. Но разве ночь не привносит сюда больше гармонии, чем день? Не созданы ли соборы для ночи? Не слишком ли подчиняет их себе заливающий все светом день-победитель?

Ах! Я предчувствовал эту красоту! Я совершенно счастлив. Следы реставрации, при свете дня оскорблявшие мой взор, теперь стерты. Какое неотразимое впечатление нетронутости! Какой катакомбный цветок! Девственный лес, освещенный мощными лучами, хлынувшими из бокового нефа…

Да, это ночь, когда земля объята тьмой, когда благодаря нескольким отблескам возвращаются архитектурные формы; именно теперь они вновь обретают всю свою торжественность, как небо вновь обретает все свое величие звездными ночами.

Так этой ночью состоялось мое свидание с образом неба, который я ношу в сердце, с тем небом, которое, быть может, лишено завтрашнего дня… Зачем понадобилось надругаться над этим божественным собором, зачем было обращать в насмешку это Ecce Homo из камня?.. Однако я, малая крупица жизни, за те мгновения, что провожу в этой церкви, чувствую, как меня преполняют былые достопочтенные века, сотворившие это диво; они не умерли! Они говорят голосом колоколов! Эти три удара, призыв к Богородичной молитве, нежно звенящие в небе, не знают препятствия или предела ни в пространстве, ни во времени; они приходят к нам из глубины прошлого, перекликаются с нашими китайскими братьями и глубокими вибрациями гонга…

Возвышенный колокольный звон: сначала словно беседа богов; потом бренчание, напоминающее женскую болтовню; и наконец голос колокола медленно затихает, испускает свое последнее, еще могучее дыхание на тихий провинциальный город, чья душа – дочь почтенной простоты, тогда как Париж – интернациональное средоточие гордыни.