Огюст Роден - Беседы об искусстве (сборник)

Мощная круглая скульптура поддерживает шпалерами тянущиеся каменные кружева. Эта серая погода, этот легкий траур дождливых дней с блеклыми чернильными пятнами по всему небу окутывает церковь нежной дымкой. И поют птицы, но не колокола. Не придется ли вскоре, чтобы услышать голос колоколов, отправляться в Рим?

Эта церковь – прелестная женщина, это – Пресвятая Дева.

Какое счастье, какая отрада для художника найти ее столь прекрасной! С каждым разом все прекраснее! Какое глубокое согласие между ними!

Никакой суетливой неразберихи, никаких крайностей, никакой напыщенности. Это абсолютное владычество высшего вкуса.

Подумать только, этот памятник относят к варварским временам!

Эта Пресвятая Дева поднялась здесь в эпоху искренности, чтобы зажигать и поддерживать в сердцах людей любовь к прекрасному. Под своим покровом она приносила скульпторам бесчисленные модели. Это не только и не столько святые и мученики, которых я вижу здесь, – эти образцы предназначены и для нас. Тогда художники наверняка полагали, что со временем искусство должно будет вернуться к истине…

У меня нет намерения их перечислять, все эти образы. Некоторые мне запомнились особо.

• Ангел, поднимающий голову, чтобы показать нам небо.

• Двое молящихся.

• Раскрашенный епископ, потемневший от грязи и времени; какая восхитительная голова! Есть тут и какая-то собачка, наверняка принадлежавшая самому художнику…

• Рядом молится человек, внутренне, безмолвно; молитвенный жест направляет красивые складки его одежд, почерневших только снизу. – Епископ, покоящийся на своей гробнице, все еще говорит; на его устах застыла какая-то кроткая заповедь. – Два шедевра; этот барельеф – среди самых прекрасных творений; в нем мудрость Парфенона.

• Дева попирает ногой хамелеона с человеческим лицом, скользкого, липкого: великолепного.

• Святой навещает отшельника: это прекрасно, как греческая стела классической эпохи.

• Ангел является трем царям-волхвам. На общем плане эти фигуры естественным образом приобретают удивительную величавость.

• Богоматерь, напоминающая Цереру…

• Иисус говорит, а люди Ему внимают, чуткие и смышленые, как Улиссы. Они спорят. Один держит сову (Мудрость), другой книгу (Закон).

• Ангел, мягко побуждающий человека поднять голову, чтобы восхититься небом.

• Двое молящихся: хоть и коленопреклоненные, кажется, будто они летят.

• Святой Иоанн проповедует в рощице. Какая драматическая правда жеста, как и у Христа, который говорит народу! Эти образцы надо изучать актерам, они бы получили бесценные уроки.

• А эта прекрасная Богоматерь со своим платьем в прямых складках – не является ли она символической моделью всего собора? Эти повторяющиеся складки – его колонны.

• В Благовещении у Пресвятой Девы высокий стан и непередаваемое выражение снисходительности.

• Иисус с состраданием взирает на город Иерусалим, потом гневно отворачивается. Великолепный барельеф! Можно подумать, что это увеличенный аверс римской медали. Жесты сострадания и проклятия почти сливаются в причудливом и глубоко едином выражении.

• Фарисеи: у них на груди широкие матерчатые повязки, покрытые надписями; на груди, но не на сердце.

Какой диалог, истовый, нежный и волнующий, между этими фигурами, что осенены двойной святостью – истины и красоты! Или, скорее, какой хор! Ни одной диссонантной ноты, ни двух одинаковых нот. Это наиболее цельная и самая многообразная из симфоний.

А какое наслаждение – подробности рельефов! Порой это подражание природе, например в смело очерченных листьях клевера, порой – выдумка самого художника, всегда исходящего из природы конечно, но подражающего ей лишь в приемах творчества.

Оригинальность, как всем известно, – и разве я сам это уже не говорил? – не в сюжете, даже если так кажется. То оригинальное, что имеется здесь повсюду, – это повсеместное и сообразное применение главного принципа мудрости.

Амьенские решетки состоят с этим готическим монументом в совершенной гармонии. До чего же прекрасные вещи всегда согласны меж собой! Эти решетки эпохи Людовика XIV великолепны своим простым и благородным изяществом. Они пышно обвивают подножия колонн.

В моем уме возникает наивное – настолько, что педанты осудили бы его, – сравнение готической церкви с северными лесами, которые никогда не были слишком удалены от нее и поставили ей столько материалов. Что именно лес вдохновил архитектора, я, как и Шатобриан, совершенно уверен. Зодчий услышал голос природы, понял ее урок, ее пример и сумел извлечь глубокий главный смысл. Дерево с его листвой – это материал для жилища и его модель. Собрание деревьев – то, как они по-разному объединяются, как разделяются, в каком назначенном природой порядке и по каким направлениям растут, – это и есть церковь.