Джейн Хокинг - Быть Хокингом

Люси продолжала изучать русский в старших классах и снова поехала в Москву в 1987 году со мной и Стивеном на очередную конференцию в Академии наук. Академия, как и многие другие русские учреждения, постепенно избавлялась от советской номенклатуры вследствие серьезных изменений в русском обществе. У всех на устах были слова «перестройка» и «гласность», их произносили с заразительным возбуждением, граничащим с эйфорией. «Что вы думаете об изменениях, происходящих в стране?» – спросили нас с Люси журналисты после публичной лекции Стивена. «Уже тот факт, что вы можете задать такой вопрос, доказывает значительность перемены», – ответили мы. Свобода слова, свобода от угнетения, свобода путешествовать были невероятно ценными для народа, вынужденного жить в холодном сером климате отрезанной от мира однопартийной страны.

Мы чувствовали себя намного свободнее по сравнению с предыдущими поездками. Мы могли пойти, куда захотим, без сопровождения или преследования, а в программе развлечений значился не только обязательный поход в Большой театр, но еще и концерт в храме за пределами Москвы. Вся Москва была охвачена религиозным порывом. В церкви Новодевичьего монастыря воздух густел от сотен зажженных свечей, а люди пели и преклоняли колени так, словно наверстывали упущенные годы. По случайному совпадению я всю зиму репетировала Всенощное бдение Рахманинова с хором на русском языке для выступления в часовне Колледжа Иисуса в марте. Меня порадовало то, что в концерте, на который нас пригласили, принимали участие такие же непрофессиональные певцы. Они исполняли без аккомпанемента русские литургии, напоминавшие всенощное бдение своей атмосферой, насыщенной ожиданием нового и ощущением возрождающейся традиции. На фоне богато позолоченных икон великолепные басы выводили глубокие русские гласные, прокатывали их на языке и выпускали в резонирующее пространство старинной церкви, приводя публику в восторг бархатными созвучиями.

Чтобы выжить, мне требовалась всевозможная поддержка и вдохновение, которое я получала от множества разнообразных дел, семьи, друзей и Джонатана.

Пока я была в Москве, в Кембридже произошло событие, которое имело огромное значение не только для детей, меня и Джонатана, но и для всего прихода церкви Святого Марка. Наш викарий, славный Билл Лавлес, уходил на пенсию. Паства была настолько опустошена потерей всеми любимого священника, что приход погрузился в состояние, похожее на траур, на долгое время после его ухода. Весной Люси воспользовалась возможностью пойти на последнее занятие с Биллом, предшествующее ее конфирмации. Примерно в это время, в связи с его близящейся отставкой, хор выступил с концертом, на котором я спела несколько его любимых мелодий Шуберта, включая Die Forelle [162], а затем мы организовали большой прощальный ужин на Вест-роуд. Даже после всего этого мне было грустно оттого, что я не смогла присутствовать на его последней воскресной проповеди. Он располагал бесконечной мудростью, а я соприкоснулась лишь с ничтожной ее частью. Меня особенно впечатлила одна из его последних проповедей на тему внутреннего умиротворения. В ней он затронул все аспекты моей тревоги: мои заботы, мои страхи – за Стивена, за детей и за себя, – мою неспособность отдыхать, напряжение и переживания, разочарования и неуверенность. Он также поднял вопрос о других эмоциях, препятствующих внутреннему умиротворению: о чувстве вины, которое я знала не понаслышке. Угрызения совести преследовали меня зловещей тенью. Я вслушивалась в проповедь в поисках хоть малейшего успокоения. Живи настоящим, сказал он, и неси веру в Бога через темноту, страх и боль. Затем, когда он цитировал отрывок из Послания к коринфянам, «Бог не даст вам страданий больших, чем вы можете вынести», я почувствовала, что эти слова обращены ко мне одной. Вина, продолжал он, это риск, вытекающий из попыток стремиться к высокому и лучшему; любовь – единственный ответ вине. Только в любви мы можем сохранить друг друга. Его слова предлагали новое решение для мучительной дилеммы моей вины. Любовь определенно была тем, что поддерживало наш быт. Согласно этой точке зрения, я хранила верность своему обещанию: у меня была любовь для всех: переполняющая материнская любовь для детей, любовь к Стивену и к Джонатану. Любовь многолика, как Агапэ, так и Эрос, и я хотела доказать свою любовь к Стивену, делая для него все возможное, но иногда эта любовь так запутывалась в сетях тревоги из-за ответственности за него, что было трудно понять, где заканчивалась забота и начиналась любовь. Самого Стивена смущало малейшее проявление сочувствия: он приравнивал его к жалости и религиозной сентиментальности. Он отказывался принимать его и начисто отрицал.