Питер Акройд - Чосер

Естественным следствием такой позиции является более глубокая проработка характеров действующих лиц главным образом с помощью элементов иронии и комических приемов; основной упор Чосер делает на несоответствие между словами и делами персонажей, он вскрывает это несоответствие, обнаруживая контраст искренних любовных признаний и уверений с лицемерием и притворством – непременных спутников любви. Романтическую историю Чосер превращает в драму со всей присущей ей тонкостью характеров и детализацией сюжета.

К тому же он подчеркивает все признаки старинности этой истории. В пересказе Боккаччо она выглядит вполне современной, в то время как Чосер с удовольствием использует краски Античности и средневековой куртуазности. Отчасти – это выражение природной тяги и любви англичан к старине во всех ее проявлениях, однако налет книжности, насквозь пропитанной литературой, который отличает поэму, соответствует вкусам и самого Чосера. В том же духе традиции он вводит в поэму идею Судьбы, или Рока, как основной движущей силы повествования; в описываемых событиях влюбленная пара, а по существу, и два противоборствующих войска, предстают беспомощными орудиями неких сил, непостижимых и им неподвластных. Таинственность этих сил и роль их в перипетиях любовной истории, чей несчастливый финал предопределен, Чосер подчеркивает, подкрепляя доводами, заимствованными у астрономии и астрологии. Разумеется, признание присутствия и действия этих сил в жизни человека способно вызывать не только ощущение трагедии, но и известную иронию, и характерной особенностью таланта Чосера является то, что он не чужд как того, так и другого, чем мастерски и делится с читателем.

Уже в период работы над поэмой Чосер начал переводить “Утешение философией” римского философа VI века Боэция, трактат о том, что такое судьба, одно из тех произведений, значение которого для средневековой мысли трудно переоценить. Особенно увлекся им XIV век, хотя еще король Альфред, живший пятью веками ранее, переводил Боэция. Для Чосера же трактат этот, по всей видимости, имел и какой-то сугубо личный смысл. Главная идея трактата состоит в пропаганде философии как единственного убежища, спасающего от обманчивых, предательских радостей, которые сулит “слепая богиня Фортуна”, текст же его был написан в тюремной камере, где Боэций, служивший при царском дворе, ожидал смерти. Трактат полон горечи, скорби и глубокой личной обиды. Лишь усвоив умиротворяюще мудрые заповеди философии, мы избегнем “стремительного натиска и тягот” жизненных обстоятельств, предлагаемых нами “вечно вращающимся колесом Фортуны”.

Философское правило “Ни на что не надейся, ничего не страшись” тоже кажется весьма разумным человеку темперамента Чосера, спокойному и даже пассивному. По отношению к окружающему его миру он проявляет своего рода фатализм, почему ему и приходится по душе трактат, рекомендующий проявлять contemptus mundi, спокойное и устойчивое презрение ко всему мирскому, готовящему нам неизбежные испытания разочарованием и потерями. Возможно, Чосер полагал, что не достиг того, на что мог надеяться и чего желал в области карьеры, а может быть, он добровольно жертвовал этой карьерой ради своего призвания поэта. Как бы то ни было, он с готовностью и даже радостью отвергает притязания “восхитительного чудовища Фортуны”. Дороже душевное спокойствие и способность быть самим собой. Далее следуют рассуждения об относительности человеческой свободы в соотношении ее с Божьим промыслом, что являлось одной из центральных проблем теологической мысли XIV века. Ко времени Чосера проблема эта решалась в духе, наиболее благоприятном для поэта и созвучном ему. Божий промысел – есть план всего сущего в том виде, как оно было измыслено Творцом, для которого не существует того, что мы именуем “время”. Свобода воли же действует там, где извечный план претворяется через явления изменчивого мира, подвластного категории времени. Создается философский эквивалент некоего обоюдоострого меча.

Язык Боэция оказал влияние на средства выражения Чосера, что мы видим и в его коротких стихах этого периода, и в особенности в более крупном произведении – басне “Паламон и Арсита”, над которой он тогда работал и которая впоследствии превратилась в “Рассказ Рыцаря” из “Кентерберийских рассказов”, так что справедливо будет отметить влияние Боэция как устойчивое и проявившееся также в позднем творчестве поэта. Однако период ранних 80-х годов можно впрямую назвать философским периодом Чосера. В “Троиле и Хризеиде” он прямо употребляет лексику, почерпнутую из Боэция. Такова речь Троила о “необходимости” и “вечном присутствии божества”. Великолепный стихотворный монолог прерывает появление Пандара, носителя иной мудрости – мудрости житейской. В этой связи примечательны гибкость и живость языка и интонации “Троила и Хризеиды”, их изменчивость. Они вобрали в себя и унаследовали элементы саксонской речи и стилистическую традицию романных повествований, сочетая их так естественно, что становилась возможной любая форма их объединения и игры ими.