Сергей Шевелев - Серебряный крест [СИ]

— Ужасно, — прошептала Селена, глядя на Лужина широко открытыми глазами, в уголках которых что-то подозрительно заблестело. Губы девушки от волнения слегка дрожали. — Но это же варварство, настоящее варварство — так обращаться с людьми и с животными. И ведь он сам виноват, этот ваш боярин. Ну зачем он пьяным полез на коня, зачем?

— Старый идиотский принцип, — зло усмехнулся Полозов, выколачивая трубку о каблук. — Я начальник, ты — дурак… А вообще, если честно, сволочь этот Тит Лукич порядочная. Ну, так и что дальше то было, поручик?

— А дальше… Стал я с белым светом прощаться, как вдруг вижу — на дороге верховые, человек десять, и пара повозок пылит. А впереди, на белой кобыле, человек аршин трех росту, лицо круглое, румяное, на правой щеке родинка, а под носом усы, словно щетка жесткая. Одет по иноземному, но скромно; а свита вокруг тоже — кто в кафтанах стрелецких, а кто в мундирах на европейский манир. И тут, глазам своим не верю, боярин мой, а за ним и все остальные, бах на колени, да об землю лбом. Господи, думаю, да ведь это сам царь — Петр Алексеевич, собственной персоной! Он тогда после первого неудачного похода на Азов в наши края наехал, да начал на реке Воронеже флот мастерить супротив турка. Вижу, царь подозвал к себе боярина, и в мою сторону показывает, спрашивает чего-то. Выслушал, скривился, да вдруг слезает с лошади, и прямиком ко мне. Подошел, стал напротив; глаза огромные, круглые, горят как у коршуна. «Ты, — говорит, — пошто такой рассякой на своего господина руку поднял, а? Да тебя за это на плаху надо, под топор, понимаешь ты это?.. Признаешь вину свою, али как?..» Эх, думаю, была не была, терять мне все одно нечего! «Понимаю, государь, — отвечаю, глядя ему в глаза, — Признаю то, что поднял на боярина руку. Делай со мной что хочешь, но об одном прошу: вели что б боярин пожалел божью тварь, вся вина которой в том, что не захотела на себе нести пьяного…» Нахмурился государь, поглядел на меня тяжелым взглядом, потом раны Серка осмотрел, а потом вдруг как подошел к боярину вплотную, принюхался, да как схватит его за грудки. «А ты, голубь, и вправду пьян! Этак ты государя своего встречаешь? Покуда тот во славу Отечества живот надрывает, ты, щучий сын, над дворней да невинными тварями измываешься. Пошел вон с глаз моих, что б я тебя больше не видел!..» Велел царь своим людям отвязать меня от столба позорного, а потом и говорит: «И все ж не дело, чтобы слуги на господ своих руки поднимали. И что мне с тобой прикажешь делать, дабы другим сии затеи не повадны были?..» Развел я на его слова руками. «Признал я вину свою, государь, — отвечаю, — не вели казнить, вели послужить Руси-матушке. Готов я хоть в огонь, хоть в воду. Возьми с собой турка бить, не подведу, не сумлевайся, честно отслужу и вину свою искуплю сполна…»

— И он вам поверил? — радостно захлопала в ладоши Селена.

— Как видите, сколь сижу тут пред вами. Оглядел царь меня с ног до головы, а потом рассмеялся, да и говорит: «А что, дело предлагаешь! Парень ты крепкий, силушкой Господь не обидел, как я погляжу. Опять же — при лошадях с малых лет. Пойдешь ко мне на службу, в драгуны, а конь, за которого ты вступился, головой своей рискуя, да будет он твоим…» А потом развернулся, вскочил в седло, и был таков. Покряхтел Тит Лукич, покряхтел, да ничего не поделаешь — не посмел он ослушаться царского повеленья. Вот так и попали мы с Серком на службу государеву. Много с той поры повидать пришлось, но были мы неразлучными друзьями. И Азов вместе брали, и под Нарвой горечь поражения испытали. Серок меня тогда раненого из самого пекла вынес, хотя сам на ногах еле держался. Не уберег я его, не уберег!..

— Что значит «не уберег»? — удивилась Селена, глядя то на Лужина, то на пасущегося на краю поляны коня. — Он же вот, с вами…

Поручик горестно покачал головой.

— Да какой же это Серок? Нет его сердешного в живых уж два года. А этот «голштинец» мной у шведа взят трофеем. Хороший конь, преданный, но до Серка моего ему все ж далеко. А дело как было. Мы тогда под командованием Александры Данилыча Меншикова находились. Государь как раз уволил этого заморского червяка — фельдмаршала Огильви, который не сколь воевал, сколь шведа боялся, да и возложил командование на своих, на русаков. Эх, и всыпали мы тогда под Калишем этим выскочкам шведам, да полякам под предводительством пана Лещинского! Но и наших полегло немало. Артиллерия у них сильная была. Идем в атаку, все ближе боевой порядок вражий, все ближе, а тут Серок мой зашатался, пошел как-то боком, боком, проскакал саженей пятьдесят, да на землю и рухнул. Я из стремени выпутался, к нему кинулся, а у него вся грудь картечью разворочена, из пасти пена кровавая, и слезы на глазах, как у человека. Увидел меня, заржал тихонько, словно прощаясь, руку мою лизнул и отошел с миром…