Виталий Полищук - И на этом все… Монасюк А. В. – Из хроник жизни – невероятной и многообразной

Но вода камень долбит, и постепенно дело пошло. И когда перед Новым годом мы устроили генеральную репетицию, и Юлька пропела все новые песни, присутствующий Варшавнин захлопал в ладоши и сказал:

– Все! Поете на новогоднем вечере для преподавателей! И ты, Анатоль, несколько романсов приготовь – ну, тех, что на стихи Есенина.

А на вечерах отдыха разных факультетов мы параллельно продолжали играть и петь, как и раньше. И именно в это время я пару раз перестал отбиваться от поклонниц и переспал с несколькими из них.

Ну, а чего? Жанны рядом со мной не было… А естество брало свое…

Новогоднюю ночь 1967 года мы встретили с Варварой и ее родителями в Боговещенке, у них дома в Загортзерне. Была наряженная сосна, было веселое застолье, потом часа в два мы с Рукавишниковой пошли пешком в центр на площадь, на елку.

И пришли обратно тем же путем, которым ровно год назад я провожал Варьку с новогодней вечеринки домой… И добрались мы примерно в то же время.

А в шесть часов мы стояли у подоконника в ее комнате и смотрели в окно, за которым опять шел снег, и легкий ветерок то и дело взметывал снежинки, и они взлетали, и, покружившись, падали вновь.

Ровно в шесть часов я взял Варино лицо в свои ладони и ласково поцеловал ее. И мы продолжали стоять, а Рукавишникова вдруг стала рассказывать, как тогда, когда я ушел, она стояла так же у окна и воображала, что я сейчас вернусь, а она выбежит и бросившись мне на шею, крепко поцелует… А потом мы зайдем и… – Тут она замолчала и крепко обняла меня. А я ее снова поцеловал.

– Но ты не вернулся. А я – я закрыла тогда глаза и пожелала про себя, чтобы ты любил меня и был со мной всегда-всегда… И когда легла спать, я так и заснула – про себя все говорила, говорила: «Пусть он будет моим! Пусть он будет моим!»

«Вот и недостающий фактор, подумал я. И кто знает, чье желание было выполнено – наше ли с тем, 17-летним Толиком, или желание Рукавишниковой… А может быть, именно так и необходимо для перемены жизни – чтобы и сам человек хотел перемен, и одновременно тот, ради которого осуществляется перемена…»

Тут я запутался, и уложив Варьку в постель (она теперь не стеснялась предстать передо мной в нижнем белье и, похоже, ей нравилось, когда ее, как дитятю, укладывают спать, целуя при этом в лобик), сам же ушел спать в гостиную, где мне было постелено на диване. И глядя перед сном на мигающую огнями электрогирлянды сосенку, стоящую рядом с моим изголовьем, я думал, что теперь, по большому счету, уже неважно, кто и п о ч ем у произвел перемены в нашей жизни: главное, доказать этой самой новой жизнью, что перемены были совершены не зря.

Ну, а наше выступление на новогоднем вечере профессорско-преподавательского состава, которое состоялось вечером 13-го января, произвело фурор.

Песни Юлькиного репертуара ведь были ранее неизвестны, исполняли мы их, смею надеяться, хорошо, и поэтому хлопали Юле от души.

Но потом какая-то дама (позже мне сказал, что это была декан филологического факультета, доктор наук, профессор и т.д.) вдруг сказала:

– А кто из вас, ребята, поет романсы на стихи Сергея Есенина? Мне студентки на семинарах уши прожужжали…

И мне пришлось спеть сначала романс «Почти устал» (причем я предупредил, что к творчеству великого поэта этот романс отношения не имеет), а затем спел «Покраснела рябина, посинела вода», следом за этой – «Небеса, небеса».

Хлопали мне сдержанно. И тогда в заключение я спел «Гори звезда моя, не падай».

Мы спели ее на три голоса, с использованием эхоэффета, и вот тут их проняло.

После нескольких секунд тишины начались овации. Мы их таки «достали»!

И тут на сцену вбегает Варшавнин и после наступления тишины говорит:

– Как вы знаете, с 3-го января началась сессия. И хочу проинформировать, что пока все эти ребята (он широко обвел рукой по периметру сцены) сдают экзамены только на «отлично» (это он приврал – у нас были в активе вместе с пятерками и две четверки). И вот у меня имеется золотой значок почетного члена ВЛКСМ – победителя всесоюзного соцсоревнования, который нам прислали из Центрального комитета комсомола, и я хочу вручить его…

– Конечно, Монасюку! – сказала декан филфака. И Борис, пожав плечами, направился ко мне.

Я мельком глянул на Юльку – у нее дрожали губы, большие серые глаза начали набухать слезами.

И тогда я вышел вперед.

– Спасибо, товарищи! За такую высокую оценку моего исполнения, – сказал я. – Но вклад Юли Чудновской в нашу работу несравним с моим. И потом – она единственная дама в нашем мужском коллективе. Можно, Борис?