Андрей Смирнов - Бог Непокорных

Ойлен и Чейд заговорили разом, ругая лицемерных землевладельцев, которые открывали перед ними ворота своих крепостей, клялись в верности Энкледу или по крайней мере в нейтралитете — и в то же время стягивали силы Текиона в кулак, готовясь нанести удар.

— Может быть, это не так уж и плохо, — задумчиво проговорил Зингар. — Раздавим их одним махом.

— Прикажите выдвигаться к Тонсу? — Спросил Чейд.

— Позже. — Кардинал вновь посмотрел на Алина. — Помните, я просил вас отправить нескольких разведчиков к Далгору?

— Конечно. Они сейчас там.

— Каковы последние донесения?

— Эс-Лифеоны укрепились, ждут Гейса, Фелроба и Ченара, — Алин назвал имена трех командоров, ранее отправленных Зингаром во владения рода эс-Йен. — На земле эс-Йенов, в Катехарии, война — они оказали ожесточенное сопротивление вашим рыцарям.

Зингар нахмурился.

— Я отправил двух лучших чародеев. Стены не должны были стать для них преградой.

— Ченар тяжело ранен, а Фелроб не поспевает везде. Впрочем, насколько можно судить, ваши командоры справляются с той задачей, что вы им поставили. Хотя и не так быстро, как вы рассчитывали.

Зингар задумчиво кивнул и спросил:

— А что на севере? Колфьер и Фадун?

— Секира и Улыбка устроили в Фадуне резню. Лягушонок и Полбороды осадили Колфьер и грабят его окресности.

— А что Тейф?

— Пока никаких известий. — Покачал головой Алин.

— Ну что ж, хорошо… — Зингар замолчал, обдумывая сложившуюся ситуацию. Затем он произнес:

— Я отправлюсь к Далгору вместе с сотней Чейда. Алин, вы с нами. Ойлен Покфо, вы остаетесь в Вайдене. Сотня Хадеса отправлена в Йонвель и Дераншаль — пусть там и остаются.

Сотня Риума — в резерве, пусть и далее размещается в Ранкеде, как и сейчас. Фалдорик пойдет в Тейф, пусть его головорезы берут Колфьер и подтягиваются туда же. После того, как разберемся с Далгором, я вернусь с Чейдом и с кем-нибудь из той троицы… Да, так и сделаем: один останется в Катехарии, второй в Далгоре — я позже решу, кого взять, а кого оставить. И далее посмотрим, как будет развиваться ситуация. Если все будет благополучно, и Фалдорик сумеет взять или хотя бы надежно блокировать Тейф — вы, Ойлен, выводите войска из Вайдена и движитесь к Тонсу, а ваше место здесь занимает Риум. Мы соединяемся с вами и громим Тонсу. В случае, если у Фалдорика возникают трудности — вы отправляетесь к нему на подмогу и забираете часть людей Хадеса. Надеюсь, все понятно? Есть вопросы?

— Есть, — сказал Трясогузка. — Как быть с пленными?

— Сейчас решим.

Зингар занял кабинет графа и приказал доставить для беседы сначала двадцатилетнего Найвера, а затем — его дядю, Товаса. Беседа с последним продлилась в два раза дольше, чем с первым; по ее окончании Зингар распорядился убить Найвера и его мать.

— Брат Анседа согласился принять нашу сторону, — объяснил он свое решение Ойлену.

— С условием, что мы избавим его от тех, у кого формально больше прав на наследство, чем у него.

— А что с младшей дочкой?

— На ваше усмотрение. Прав у Кинли меньше, чем у дяди, поэтому прямой угрозы для Товаса она не несет. Однако, если с Товасом и его сыном что-нибудь случится, наследницей рода станет она. Понимаете? Если наш новый граф будет плохо себя вести — убейте его и объявите Кинли графиней. Но это — вариант на самый крайний случай. Если Товас, напротив, проявит себя с хорошей стороны — можете убить ее.

Трясогузка наклонил голову, боясь, что глаза выдадут чувства, которые бушевали в нем.

— Слушаюсь, сир.

Зингар Барвет, Алкуп и Чейд отбыли на юг, а Ойлен Покфо остался управлять замком Вайден. Товас оказался покладист и сговорчив — он, похоже, хорошо понимал, насколько неустойчивым является его положение. Часть вассалов Анседа присягнула его брату, другие воспротивились — заперлись в своих замках или ушли к Тонсу. Ойлену нужно было решать множество мелких организационных проблем, но это была рутина, с которой он успешно справлялся. Но кроме рутины было кое-что другое, что занимало его мысли.

У него были желания, в которых прежде он боялся признаться даже самому себе — но этот поход многое изменил. Вскоре после взятия Браша ему приснился тяжелый мучительный сон — утром он ощутил надломленность и опустошенность, которые, впрочем, вскоре сменились иными чувствами. Из его души как будто что-то изъяли и эта пустота, как гноем, стала заполняться злобой. Позже он понял, что перемены были как-то связаны Барветом — его подчиненность кардиналу стала обоснована не только субординацией, но и чем-то еще, у них появилась какая-то необычная форма душевной близости, и Барвет в этой связке занимал безусловно доминирующее положение. Ойлен подозревал, что подобную связь Барвет установил и с другими — хотя и не мог сказать точно, все ли командоры связаны с ним также, как он сам. Но дело было не только в Барвете. Кардинал стал лишь частью объединяющей их силы, важным ее узлом, но никак не источником; Ойлен не сразу понял, что происходит, некоторые вещи он стал осознавать лишь в самые последние дни. Его душа менялась, и он не знал, как относиться к этим изменениям. Барвет что-то сделал с ним, но он даже не мог сформулировать толком, что именно. Иногда ему казалось, что он заразился какой-то болезнью; иногда — что лишился части души; а иногда — что в нем поселился червь, который проник во все его жилы, во все чувства и мысли, и уже не Ойлен думает многие из этих мыслей, а червь. Почему-то он не испытывал страха, как будто бы способность бояться из него полностью изъяли; куда больше его беспокоило непонимание того, что происходит. Чем была эта тьма и в какой мере сам Зингар понимал ее суть?.. Но, чем бы она не была, она помогала Ойлену лучше понять себя — этого нельзя было отрицать. Он был не рад этому пониманию и, может быть даже, предпочел бы и дальше оставаться в невежестве — но выбора ему не дали. Шаткость морали, чести, норм одобряемого обществом поведения вырисовывалась перед ним с каждым днем все отчетливее: это были призраки, которые имели видимость существования лишь до тех пор, пока в них верили, но стоило этой вере пропасть — как они бесследно растворялись во тьме. Его немыслимые, противозаконные, чудовищные мечты, давно задавленные аскезой, восставали из небытия и возвращались к нему — исполненные силой, требовательные и манящие. С каждым днем он видел все меньше причин сдерживаться и не позволять себе того, что часть его души хотела всегда. Другая часть души кричала от боли от этих мыслей и желаний, от ужаса перед тем, кем он стал — и продолжал становиться. Что-то нашептывало ему, что боль прекратится, когда он обретет целостность — и если целостность благородного рыцаря-чародея, познавшего пути природных стихий, сделалась недоступной, то следовало обрести иную целостность, найдя ее во тьме.