Владимир Кожевников - Забытый. Литва

«Слава Богу — ветра нет».

Полыхало возле главной кузницы, «стукарни», Дмитрий кинулся туда. По улице бежал народ с ведрами, баграми, топорами — в Бобровке каждый знал свое дело на пожаре.

Дмитрий увидел: горят дома чехов, вернее, полыхал, был уже весь охвачен пламенем — не спасти, дом Рехека. Но дома стояли рядышком, вплотную друг к другу и к «стукарне», и занялось уже и там, и там, но с другим домом и «стукарней» еще можно было что-то сделать, успеть.

«Вот беспутные башки, допились своего «пива»! Слава тебе, Боже, что ветра нет, Бобровка цела останется. Дома — черт с ними, мастерскую жалко, столько в ней арбалетов полуготовых, инструмент весь. Эх, засранцы, все труды прахом! Сами-то не сгорели бы по пьяни!»

Подбежав, Дмитрий увидел обычную для пожара картину. Иржи, Рехек, их подружки и подмастерья, чумазые и несчастные, метались вокруг домов, пытаясь спасти хоть какое-нибудь добро. Отец Ипат, мокрый, грязный и страшный, распоряжался прибывающим народом (Откуда он взялся? Почему он?), надрывался в крике:

— Кузню береги! На кузню воду, на кузню давай!!

Народ постепенно вытянулся цепью к реке, начали ведрами передавать воду. У домов суетились меньше, а понукаемые криками монаха, вовсю старались вокруг мастерской. От крыши валил пар, но она горела. Все ярче, веселей, ведь и горючего в ней было вдоволь: смола, клей, уголь, высушенные заготовки.

Часа через два, когда уже рассвело, огонь задавили. Рехеков дом сгорел дотла, в доме Иржи обвалилась крыша, и когда его залили, осталась гора обгоревшего дерева. То же и мастерская, правда, из нее успели вытащить инструмент и почти все заготовки и материал.

Дмитрий отыскал погорельцев. Чехи сидели у стены ближнего к пожарищу сарая. Кто-то сердобольный принес два жбана их любимого «пива», они подкрепились и уже не выглядели такими несчастными, как вначале. Иржи, обхватив голову руками, тихонько выл какую-то песню. Рехек, улыбаясь, плакал. Слезы обильно катились по закопченным щекам, оставляя безобразные следы.

— Ото ж все добро сгинуло! Же ж ни обуться, ни одеться, ничего не всталось! Ото ж как ловко! — Рехек погрозил кому-то кулаком.

Дмитрий постоял, наблюдая. Его не замечали. Может потому, что был он черен, грязен, всклокочен, как все. Наконец спросил:

— Вечером гуляли?

Рехек глянул, узнал, дернулся встать, потом решил, что не стоит, махнул рукой:

— Та ж как обычно! Погуляли. У него погуляли. Потом пошли ко мне — погуляли. Потом спать легли...

— У тебя?

— Та ж где? У меня.

— Все вместе?

Рехек толкает приятеля локтем:

— Ты где спал? Иржи перестает выть:

— Та ж у тебя! Не помнишь?!

Рехек трясет головой. Дмитрий угрюмо подводит итог:

— Погуляли.

У Рехека слезы опять бегут по щекам:

— Та ж нет, князь! Все как обычно ж, та и вон же ж девчата прибираются, как мы уснем, смотрят! Это и же ж подгадил кто-то!

— Что?!! Ты в своем уме?!!

— Аи! Уж ты не видишь, что в нас арбалетников лишку?! Оно ж легшей конкурента спалить, чем добрый инструмент сладить!

— Ты, Рехек, попридержи язык! Чтоб такое говорить — верно знать надо! А так — на добрых людей наговаривать?! За это и... Знаешь?

— Тай что мне знать, я и так знаю, — плачет Рехек, — и кого мне теперь бояться, враз без штанов остался!

Подходит расхлюстанный монах, смотрит хмуро, вырывает у Рехека жбан, опрокидывает в себя, что там осталось, гудит:

— Не в себе они, князь, что сейчас толковать. Пусть очухаются, успокоятся, а утречком зайдут, надо ведь теперь с ними что-то делать.

— Слышишь, Рехек?

— Слышу, княже, слышу...

— Зайдите к отцу Ипату перед обедом.

— Добро, княже.

— Пойдем, отче.

— Пойдем, помыться надо.

Они идут к реке, остывают понемногу, замерзают даже. Май за середину, черемуха зацвела.

— Сейчас водичка хороша, — неуверенно говорит монах, снимая сапоги, — парное молоко.

Раздевается догола и чапает в воду.

— Йых! — отдергивает ногу и отскакивает.

— Чего?

— Чегой-то... »мразно», как Рехек говорит.

— Где ж твое парное молоко? — Дмитрий, не разуваясь, заходит в речку, начинает мыть руки, лицо, брызгает понемногу на грудь и спину. Вода действительно очень холодная.

Монах, жалея, что разделся, топчется по щиколотку в воде. И холодно, и отступать неудобно:

— Что ж так холодно-то, мать твою...

— Черемуха цветет. — Дмитрий брызгает в монаха (тот отскакивает) и себе за спину, — еще заморозки, гляди, стукнут. Слава Богу — такое время, да еще ветра нет. Остались бы от Бобровки одни головешки.