Владимир Кожевников - Забытый. Литва

Они невесело рассмеялись от такого разговора: кто бы слышал! Любарт заговорил от сердца:

— Я ведь не знал! Поздно узнал! С поляками этими, мать их... Мотался по порубежью, гонец меня через неделю догнал. Жаль! Знать бы, что там с похоронами вышло, я б обязательно приехал! Сказал Олгерду свое словечко!

— Вряд ли бы оно что изменило.

— Может, и так, но я бы сказал! Как же это получилось, что завещания не оказалось?!

— Да было завещание, я уверен. Только там двор весь за Федора горой, даже удивительно. Не знаю, с чем это связано, но... А завещано, видно, было не ему.

— Да уж наверное, если было, то тебе!

— Может, и не одному мне, только не Федору. Вот они и решили сыграть, может, что получится. И доигрались! Я даже рад, ей-богу! Молодец Олгерд!

— Он был бы еще больший молодец, если б Новогрудок тебе отдал.

— Вряд ли... Тут споры, обиды, а новогрудский двор — бр-р-р! Да и сам Олгерд меня не любит. Не хочет. Даже в битвы, вон, не зовет, сам видишь...

— Я вот все удивляюсь — почему?

— А-а... это не важно.

— Эхх! — Любарт шарахнул кулаком по столу. — Жалко мне тебя! И себя жалко!

— Себя-то чего?

— Да ведь уедешь — лучших бойцов за собой уведешь. Тянутся они к тебе! С кем я тут останусь? А эти, суки шепелявые, не успокаиваются. Думаешь, зря я по порубежью мотаюсь? Готовятся. Застав по ребежам наставили, запасы копят, опять полезут, не в этом году, так в следующем. Ты когда собираешься? Весной? Летом?

Дмитрий пожал плечами:

— Если не возражаешь, попозже...

— Не возражаю, конечно! Еще как не возражаю! Правильно! Разве можно с лету такое дело...

— Да. Я думаю, ближе к лету жену, все хозяйство, семейных всех, кто со мной согласится ехать... Вот их всех... Пусть княгиня там устроится, место подготовит и вообще... Она ведь там своя как-никак.

— Понимаю. Почву надо подготовить, чтобы приняли нормально. Ну, она у тебя умница, сделает. И то важно, что своя.

— Да... А я тут осмотрюсь напоследок. Что оставить, кого взять... Ведь все, думаю, сотня-другая со мной захочет...

— Сотня?! Как бы вся Бобровка с тобой не сбежала!

— Что ты, дядь Мить! Себя недооцениваешь, меня переоцениваешь, Бобровку не знаешь. Как ни хорош хозяин, а добрый дом лучше. Знаешь, как «бобры» тут живут! Зажрались, можно сказать. Я иногда уже думаю — зря, может быть, я так постарался? Кто победней-то, они на подъем легче. Так что вряд ли кто с такого места сорваться захочет. Как еще там, в Москве-то будет? Все чужое, татары близко, а тут... Я боюсь, сотню не наберу.

— Да?! — видно было, как Любарт обрадовался. — Ну а кого бы за себя оставил?

— Ххе! Это твое дело, мне в это лезть негоже.

— Мить, мы с тобой не чужие! И раз спрашиваю, значит, совета жду. Ты лучше всех Бобровку знаешь.

— Ну, я бы, — Дмитрий наклонился и близко глянул Любарту в глаза, — чтобы полк не развалился, чтобы Бобровка оплотом твоим осталась, со стороны человека сюда не сажал... Вингольд хорошо бы справился, он воевода опытный. И строгий.

— Так-так-так! Если с тобой не удерет...

— В его-то годы... Не удерет.

— Ладно — подумаем. А ты мне помоги напоследок. — Как?

— Проведи летнюю кампанию.

— Доверяешь?

— Доверяю! Раздолби мне поляков еще разок. Покрепче! Чтобы подольше очухаться не смогли. Да Митьку моего уму-разуму поучи, может, переймет что. А там уж я сам, как Бог даст. А тебя отблагодарю. Хочешь?

— Ну что ж... Только чем же это ты меня отблагодарить собрался?

— А-а! Могу! Приметил я, больно тебе мой Ефим понравился. В южном походе завхоз. Помнишь?

— А как же! Толковый мужик!

— Не то слово! Так вот он как узнал, что ты в Москву наладился, пристал, как банный лист, — отпусти да отпусти с князем Дмитрием!

— Что ты говоришь! Вот это да! С чего бы?!

— Еврея не обманешь! Видать, ба-алынущий барыш чует! Если хочешь, отпущу. Хотя и жалко.

— Хочу! Отпусти! Это действительно — отблагодаришь! Уважишь!..

Сошла полая вода, просохли дороги, зазеленели луга, а лес стал одеваться прозрачной звонкой изумрудной паутиной, и обоз княгини начал неспешно, но споро готовиться к путешествию. Никак не могли решить — на телегах или водой. По рекам — все против течения, гребцов сколько надо, а на телегах по болотам — тоже не мед.

Дмитрий оказался прав: Люба даже оторопела, узнав, что несмотря на всю любовь к ним в Бобровке, так мало оказалось желающих уехать. Проявились, правда, и очень желающие, среди которых первой прибежала проситься разжалованная два года назад монахом «економка» Тоська, все это время безуспешно пытавшаяся вернуть его благосклонность. Пришлось княгине дипломатично отослать ее к отцу Ипату. Тоська подкараулила того в самом людном месте на улице, бухнулась перед ним на колени, просила простить, благословить, не забыть, взять с собой и прочее. Но монах стойко выдержал последнюю атаку. Он осенял ее крестным знамением, просил молиться, простить и забыть его, так как вверг ее во грех, а теперь кается и молится за нее. И там, вдали, он до конца жизни ее не забудет и будет молиться за нее, а она пусть простит его и идет с миром. Тоська, убедившись, что ничего не выйдет, поднялась с колен, плюнула Ипатию в морду (он, правда, был настороже и увернулся), выматерила его тяжелым мужицким матом и ушла.