Владимир Кожевников - Забытый. Литва

Я обо всех вас сильно скучаю и всех вас люблю. Шлю приветы мои всем родным и знакомым и прошу благословения у владыки нашего, отца Алексия, дай ему Бог многая лета.

Сестра твоя, Люба.

Декабря пятого дня года 6670-го».

Олгерд, на которого так обижалась в своем письме Люба, не спешил подвести итоги кампании 1362 года. Хлопот оказалось еще больше, чем после поражений. И с Орденом, и с Ордой.

Орден, несмотря на осенние неудачи и потерю Ковно, а может, из-за Ковно-то и еще сильней, не успокаивался и рвался воевать. Здесь Олгерд как всегда прибег к своей единственной палочке-выручалочке. И Кориат, несмотря на сильное нездоровье, отправился в Мальборк.

С Ордой было сложнее: приходилось изворачиваться и притворяться обиженными. Но там наметился просвет: Мамай не усидел в Сарае, вернулся в Азак, и именно к нему Олгерд послал сына Владимира, нового киевского князя.

Все это требовало громадного терпения и много времени, но худо-бедно к юнцу зимы и там, и там страсти, кажется, поулеглись, Кориат и Владимир возвратились в Вильну, и в начале марта 1363 года Олгерд собрал семью на очередной Большой совет.

Приехали все, кроме Константина Олгердовича. На этот раз не было спешки и деловой напряженности — победители как-никак. Перед главным собранием князья смогли пообщаться, попировали даже, встретились и поговорили, кто с кем хотел, узнали новости, планы и перспективы.

Дмитрий побывал на пиру у Кейстута, где долго и хорошо разговаривал с Андреем. Больше тут ему и разговаривать-то было особенно не с кем, разве что с отцом и Любартом, но с ними раньше много говорилось, и потому сам он на пир бы не пошел, но Кейстут приглашал каждого персонально, официально и торжественно, отказаться было нельзя.

Принимал князь Троцкий пышно, щедро, с размахом, настроение у него было как никогда великолепным. Наконец-то он посрамил немцев, по-настоящему, основательно, как он выражался: «обвел вокруг пальца», «прищемил хвост», «пощекотал ребра», «навалял пинков» и т. д. Не было для этого человека большего счастья, большей радости, потому за столом царило громкое, громыхающее веселье, и громче и веселее всех был Кейстут.

Главным подвигом последней кампании был захват Ковно, и все только об этом и говорили. Дмитрий задал вопрос Андрею:

— Отчего такой шум? И как смогли так ловко отобрать у немцев Ковно?

— Я сам толком не знаю, приехал вчера только... Говорят, Кейстут сам с небольшим отрядом проник тайно в замок, перебил ночью стражу и открыл ворота. Вот и весь фокус, вот и радости полные штаны.

— Ах, вот оно что! — Дмитрий вспомнил, как быстро и спокойно весной отдали Ковно, как равнодушно говорил об этом отец, — Значит, немцам после Ковно осталось только сматываться. И обид у них теперь!..

— Вот именно! Оттого папаша с дядюшкой опять отца твоего и загоняли — одна кожа... — Что с ним?

— Известно что... Рыцарей, чтобы уговорить, надо сначала напоить, а у него, видно, все запасы внутренние иссякли — еле жив сидит...

Кориат действительно был бледен, как-то в желтизну, и худ неимоверно. На щеках залегли глубокие складки. Он сидел рядом с Кейстутом, и хотя разговаривал, смеялся, поднимал кружку, но не пил и не ел, ни капли, ни крошки, вообще ни к чему на столе не притрагивался.

— Да, укатали Сивку... — понаблюдав за ним недолго, вздохнул Андрей.

— Укатали, — согласился Дмитрий, — но ладно, немцы не наша забота. Ты скажи, что о нашем походе думаешь? Олгерд, видать, бабки подбил, собрал нас добычу делить, будущую политику диктовать.

— Как всегда, — опять вздохнул Андрей, — только моя добыча вот тут вот у меня, — он похлопал себя по шее и затылку, — девать некуда.

— Что так? Не понял я!.. — действительно не понял Дмитрий, — Что, добыча мала?!

— Да какой!.. Добычи хоть жопой ешь, только кому? Половину войска, почитай, там оставил, калек сколько! Кормильца добычей не заменишь, калеке руку-ногу золотую не пришьешь. На меня дома будто ведро воды ледяной опрокинули. Вернулись — хоть бы кто, хоть один с победой поздравил. Бабы ревут, все косятся, глаза прячут, шепчутся. Мол, нашими мужиками Олгерду дорожку выстелил. Чую — не сидеть мне в Трубчевске.

— И у Константина так же? Что-то его нет?

— Видать, хуже. У него там уже смута, он меня и отца известил, побоялся удел в такой момент оставить.

— Что, живо другого найдут?

— Вот именно.

— А ты не боишься?

— Мне бояться нечего, мне другой удел искать надо.

— Во как! Неужто так плохо?