Владимир Кожевников - Забытый. Литва

— Ясно, князь. Я и сам над этим маракую... с позапрошлого года. Я ведь заметил тогда, как твои ребята немцев с арбалетов щелкали. Ловко! Только командиры наши не хотят что-то без потерь воевать, все в сабли норовят, грудь в грудь. А татарину до груди пока доберешься...

Дмитрий возвратился в Луцк очень довольный. «С такими ребятами можно воевать. И побеждать!»

На личную жизнь у нового командующего времени не осталось. Совсем.

Перед самым походом Дмитрий заскочил в Бобровку на два дня. Объявить Вингольду, командовавшему теперь полком, когда и куда выступать, распорядиться по хозяйству, да справиться у мастеров, сколько еще арбалетов слажено, на сколько добрых стрелков можно рассчитывать.

Только когда увидел жену и Юли, почувствовал, как соскучился по ним обеим, вообще по женщине.

Люба подошла, обняла, прижалась грудью, смотрела ласково, но и как-то непривычно, с обожанием:

— Здравствуй! Я уж думала — и не увидимся перед походом. Весь в делах! Забыл меня?

— Ну что ты, Ань! Дел уж слишком до черта! Не думал, что такая собачья это должность. Не успеваю с непривычки... Вот пообвыкну, тогда, может... А перед походом не увидеться нельзя. Даже примета есть. Мало ли что...

— Ой, Митя, боюсь. Татары ведь!

— Ничего! Не бойся. Лучше по хозяйству половчей распорядись. К нашему возвращению тебе многое надо успеть. Это мы с тобой попозже...

— Ладно, — вздыхает Люба.

Дмитрий делает шаг к Юли, видит жестокую тоску в ее глазах, и оттого, что не сможет прогнать эту тоску, ему самому становится тоскливо, скверно:

— Здравствуй, Юли, — осторожно берет ее за плечи, целует в щеку (щека горит!), — как живешь? Как Алешка, в форме?

— В форме, что с ним станет, — она тоже целует его в щеку, чинно, степенно, но губы обжигают, — здравствуй, князь. Живем потихоньку, да за вас боимся — не шутка ведь. Татары!

— Да что вы в один голос — татары, татары... Татары, что ль, не люди? Дмитрий смотрит на нее и понимает: ее-то ему сейчас хочется больше всего, больше всех, хотя, может, пуще от того, что нельзя, не получится, не найдет он за эти два дня возможности уединиться с ней хоть на пять минут. Он это сознает: «Какая скотина! Подай ему, чего нельзя!», но делает Юли знак глазами, один из той сложной системы сигналов, которой они пользуются вот уже шесть лет, и которая их пока не подвела: «Зайди к монаху», Юли опускает глаза: «поняла».

— ...Небось побегут и татары. Ведь бил же их Олгерд в 54-м, — продолжая говорить, он поворачивается к Любе, — ну что ж, Ань, готовьте угощение. Посидим... — он задумывается на секунду, — ...вчетвером, пожалуй. Я сейчас с отцом Ипатом посекретничаю — и за стол.

Никаких секретов к отцу Ипату у него не было. Он зашел к нему в полной растерянности — о чем говорить?! Начал спрашивать о готовности стрелков, об арбалетах, хотя все это было уже говорено и переговорено. Но монах не успел выразить своего недоумения, в светелку влетела Юли. Глаза ее хищно сверкали:

— Отец Ипат, княгиня зовет к столу. Собирайся, не мешкая. Да, еще: «Псалтырь» у детей куда-то подевался. Ты себе его не забирал?

— Нне-ет... — монах беспомощно оглядывается на Дмитрия. Тот смотрит на него в упор:

— Ты книги-то в кладовке держишь... Небось, завалялась где, погляди...

— Да... — монах прикусывает губу, оглядывается затравленно, — да, пойду, гляну, кажись, там лежала... — и поспешно выходит, а Юли, как только за ним захлопнулась дверь, вихрем кидается к Дмитрию, обнимает, жмется, пристанывает, покрывает бешеными поцелуями лицо, шею, плечи:

— Охх, Митя! Митенька мой! Как же долго тебя не было! Как я извелась! С ума скоро сойду! Аж зубы ломит, как я тебя хочу! Хоть потрогай меня как следует! А может, успеешь?!

— Нет, не успеем. — Дмитрий тоже жадно целует ее, лезет за пазуху, хватает и жмет груди, отчего она сразу начинает дрожать... Он опускает руки вниз, обхватывает ее бедра, прижимает к себе, лезет под подол, ощупывает лоно, надавливает пальцами раз, другой, третий!..

Юли обхватила его шею, как клешами, и с каждым разом все громче:

— Ахх! А-ахх!! А-аххм!!!

А на четвертый содрогается, длинно мычит: ыыыххм!!! И мешком повисает на нем. Тот уже и сам на грани, но в это время в сенях завозился отец Ипат. Дмитрий поспешно отдернул руку, а Юли встряхнулась, покрепче встала на ноги, прошептала:

— Там все быльем поросло, поди. Сколько уже ты меня не трогал?

— Быльем?! А что же Алешка?

— Очень переменился. Надоело, видно, без ответа... Не трогает меня. Иногда замечаю — зверем смотрит. — Юли отпускает Дмитрия, отстраняется, в глазах снова мелькает тоска, но только мелькает и исчезает, сейчас там скачет дьявол: удовлетворенное желание, веселье, радость, гордость и черт знает что еще, — боюсь, как бы не пристукнул при случае, где-нибудь в темном уголочке.