Владимир Кожевников - Забытый. Литва

Единственным, пожалуй, человеком, кто не скучал и не маялся без войны, был отец Ипат. Он пил, ел, пел, все больше грузнел, а лицо его, заплывшее жиром, источало непередаваемое довольство, покой и благость.

Юли не упускала случая помаячить у Дмитрия перед глазами и, хотя и редко, соблазняла. И он все глубже увязал в неразрешимой дилемме: Любаня-Юли. Не мог он отказаться от этой огненной ведьмы, но ни за что, ни в коем случае не хотел обидеть Любаню, и с ужасом думал: вдруг узнает?! И чем больше зарывался, тем дальше уходила мысль о том, чтобы разрубить этот узел, отрубить Юли и успокоиться, а все сильнее и привычней становилось: чтобы Люба не узнала. Не будет она знать — всем будет хорошо, а устроить это можно, если не зарываться, действовать умно и с оглядкой. Хотя... Ох, Боже милосердный! Не оставь грешника в слабости его!

Любаня пока не знала и была покойна и счастлива. В 57-м она родила Дмитрию первенца (назвали его Борисом, в честь Бобра) и как-то очень быстро забеременела опять. И тут в ней произошла интересная перемена, от которой Дмитрий взбесился новой страстью к жене и почти забыл Юли. Столь любимые им Любины груди вдруг неимоверно выросли и налились тяжестью, стали крепки как камень, так что от одного прикосновения к ним Дмитрий загорался в момент и каждую ночь мучил жену, уже и беременную, и замученную хлопотами с ребенком, и еще и это... Люба терпела, не подавала виду, даже когда смертельно уставала, все боялась обидеть любимого отказом. И только в самую осень 58-го, когда была уже совсем тяжела, а он все не оставлял ее в покое, однажды среди ночи тихонько попросила:

— Мить, давай поспим чуток, пока Борька утих... А?

У Дмитрия хватило ума понять, наконец, каково ей, и какой скотиной опять он перед ней выходит: «Бедняжка!.. Она всем твоим прихотям потворствует, терпит, а ты как жеребец. Да еще на Юли оглядываешься, мерзавец! А может пока... чтобы Люба отдохнула... Юли? Ах и мерзавец!! Мерзейший мерзавец!!!... Но все-таки...»

В декабре Люба родила второго сына, его назвали в честь деда Михаилом, и, несмотря на новые заботы, почувствовала большое облегчение: и бремя исчезло, и муж успокоился. Дело в том, что груди ее, хоть и давали неимоверное количество молока, обмякли, пришли в норму и перестали сводить Дмитрия с ума, а сама она, несмотря на вторые роды, постройнела, подобралась, похудела лицом, похорошела — расцвела женщиной.

Среди разнообразнейших Любиных занятий оказалось одно, то смешившее, то раздражавшее, но постоянно смущавшее мысли Дмитрия — она регулярно, примерно раз в месяц, начиная со свадьбы, писала длиннющие письма в Москву, отцу.

Дмитрий сперва только улыбался, потом поинтересовался (она, конечно, не старалась ничего скрывать, показывала), прочитал одно, другое... и стал чесать в затылке. В письмах говорилось не только о личных Любиных делах и впечатлениях, там помещалось все, что могла узнать Люба о литовских делах. А так как Люба была девочка толковая, то и информировала она о Литве превосходно.

«Да ведь это настоящие шпионские доносы!» — изумился Дмитрий и осторожно стал выспрашивать, сама ли она захотела эти письма писать или попросил кто, подсказал. Люба смотрела бесхитростно:

— Отец просил. И митрополит, владыка Алексий.

— А зачем?!

— Митрополит сказал, что мало знает о своей пастве в литовских уделах, не может сам сюда свободно наезжать, а о нуждах печется, вот и просил помочь, узнавать и рассказывать, чем тут христиане живут, какие у них заботы.

На такое трудно было возразить. И Дмитрий смолчал. Но волновался, даже злился: «Каковы ловкачи! О христианах заботятся! А девчонку шпионкой сделали. Интересно, а что вы ей пишете?»

Получала Люба письма тоже предлинные. Дмитрий сильно сомневался, что их пишет сам отец: в письмах были только женские новости — кто родил, кто помер, кто женился, кто не сосватался. Было еще о пожарах (Москва горела по пять раз за лето), о погоде, да об урожае. И все!

Дмитрий попытался намекнуть. Мол, шпионишь — получается. Люба обиделась. И тогда он махнул рукой. Хотя выкинуть из головы не смог.

И вот после очередного такого сочинения, 13 ноября 1359 года Люба утром в тревоге тронула Дмитрия за плечо:

— Мить, я какой-то сон чудной увидала.

— Ну, расскажи, — усмехнулся Дмитрий, — он и не сбудется.

— Да ну тебя!

— Ну ладно, ладно, рассказывай. — Дмитрий погладил ее по щеке, — во что — во что, а в сны он верил, много раз испытал — сбываются.

— Отца увидала. В первый раз за все время, что я здесь. Будто собираетесь вы с ним в поход какой-то вдвоем. Веселые такие, надо мной чего-то подсмеиваетесь... да, а я вас, значит, провожаю. Вы так на коней сели, и тут... Ты, вроде, почему-то остаешься, а он едет, пожали руки друг другу, он мне рукой помахал и поехал. Волосы у него почему-то длинные, и он с открытой головой, без шлема, без шапки, так и поехал. Далеко отъехал, оглянулся, еще помахал, и дальше, и так и скрылся из глаз...