Владимир Кожевников - Забытый. Литва

— Эй, брат, ты чего?! В бой собрался? Или к верхним людям?!

— Поздравить пришел.

— Ну, поздравляй...

— Поздравляю, князь! — Алешка встает, крестится неумело на икону, кланяется князю в пояс и вдруг падает на колени, склоняется и затихает.

— Алешка! Ты чего?!

Алешка не двигается, склоненный перед повелителем. Впервые ощутил Дмитрий чувства восточного владыки. И поспешно, с гадливостью отбросил. Навсегда.

— Да что ты?!

— Князь! Теперь ты можешь. Сделай для самого верного раба твоего самое важное для него дело.

— Б...дь! Раба! А ну встань! — Дмитрий хватает его за шиворот и тянет вверх, Алешка, чтобы не задохнуться, тяжело поднимается.

— Вот так... Раба... Ишь! Что за дело?! С ума спятил?! Говори!

— Отдай мне Юли... — У Дмитрия мороз по коже: «Юли! Ведь я забыл о ней совсем! Как с ней-то? И этот... Чего он бормочет?!» — Отдай! Я за тебя... Ну я не знаю, что сделаю! Я кожу с себя живьем дам содрать! Я пыль с твоих сапог целовать буду — отдай!

— Да как это — отдай?! Как я тебе ее отдам?! Что она — кафтан, кобыла...

— Замуж! — И Алешка опять валится в ноги, и Дмитрий видит, как плечи у него трясутся.

«Ну и дела!» — Дмитрий вспоминает, как они скакали вслед Олгердову войску, как он (сопляк!) бухнул Алешке: «Хочешь — подарю!» и как тот его урезонил и заставил задуматься, может, впервые задуматься, над красотой и человеческой любовью: разве когда олень летит через поляну, ты думаешь, сколько ему лет? Или сколько лет вон той березке?

Дмитрий, как бык, получивший в лоб кувалдой, мотает головой: «Уж от кого-кого, но от Алешки!

— Алешка! Ты ведь сам, помнишь, что мне тогда сказал?

— Когда?

— Когда мы от Юли ускакали войско догонять?

— Не помню... — давится Алешка.

— Я сказал тебе тогда: хочешь — подарю! А ты мне, помнишь? Разве можно любовь по приказу? Помнишь?

— Да помню!.. Еще как помню... Еще как... — последнего слова князь не слышит, кажется — «жалею».

— Чего?

— Помню! Помню, князь! А теперь вот — все равно! Хоть как! Ну хоть как-нибудь! Это наговор! Колдовство! Или что?! Я не знаю. Я до стенки дошел! Или я ее поцелую — хотя бы поцелую! — или в болото!

— Да ты что!

— Вот так вот!

— Алешка, ты ведь знаешь. Она моя. Она меня любит, она со мной спит (ты же сам нас укрывал, караулил), она от меня детей хочет. Она даже за тебя замуж пойдет, чтобы со мной не расставаться, она мне об этом уже намекала! Все из-за того, что меня любит!

— Вот! Вот видишь! Сама намекала! — вскидывается Алешка.

— Да как же ты?! Ведь ты ей... Ну, я не знаю...

— Ладно! Пусть! Тебе-то что?!

— ...твою мать! — Дмитрий смотрит на самого давнего своего (сколько я с ним? Да с пеленок! Сколько он меня выручал? И от неминуемой смерти...) и самого верного, пожалуй, товарища...

«Неужели женщина так может под себя человека забрать? И что в ней?! Юли!! — Дмитрий пытается вспомнить все самое плохое: — Вздорная... Бесстыжая, не боится никого, а главное — старая! Ей ведь тридцать скоро!»

— Лень!..

— А!! — тот дергается, как от удара.

— ...ведь вот если, — Дмитрий ищет слова поделикатней, — ...вот пойдет она за тебя... Она ведь тебя — нет... А?

— Понимаю! — в Алешкиных глазах такая тоска, что Дмитрий уже жалеет о спрошенном, но теперь уж...

— И что убежит ко мне, если вдруг вздумаю кликнуть... А? Алешка сглатывает слюну и молчит.

— И все равно?

— Да, князь! Все равно! Я все это уже думал-передумал. Пять лет думал!

— Пять?! С тех пор?! — Дмитрий вскакивает. — Ну, смотри!

— Что?! — Алешка тоже вскакивает, срывает с головы малахай, шлем.

— Ей решать!

— Конечно, ей! Но ты?!

— Перед свадьбой!

— А не передумаешь?

За три дня до свадьбы Дмитрий рассказал Юли. Он ожидал всего: отказа, истерики, упреков, даже согласия, ведь она намекала в шутку.

Но чтобы так спокойно! Юли усмехнулась задумчиво, проговорила:

— Лучший выход. Я согласна, — глянула косо и ушла.

«Выход? Какой выход? Для нее?» — И сейчас, за свадебным столом, где самым счастливым восседал лучший следопыт воеводы Бобра, сын конюха Афанасия, раб Божий Алексей, Дмитрий крутил в голове и эти оставшиеся без ответа вопросы.

Тяжкие предсвадебные дни и часы, которые и более невинные и легкомысленные люди вспоминают неохотно, усугублялись думами о Юли. Он отобрал ее у отца, вздумав, что сделает счастливой. А теперь? И самое тяжкое — она никак, ни словечком, ни взглядом, не упрекала его. Что-то делала, ходила, говорила, улыбалась... Насколько бы легче ему стало, если б она наорала на него, высказала все, что о нем думает... »А что она думает? А что ты о себе думаешь? Что подлец! Вот и она это думает... А не показывает... Э-эх!»