Дмитрий Москвичёв - Колесница Эос

Меж тем, она сидела будто на троне, блистающем на мраморе 68, подогнув под себя ножку; простоволосая, глаза-океаны предвещали долгожданную бурю, фейерверки чувств в их громовом раскате, но не тут-то было: она хитро прищурилась, словно раскусила все его мужские желанья, неожиданно щелкнула по носу и отвернулась, скрывая улыбку. Он подыграл: с досады плюнул за борт, случайно попав в меднолицего, что вовсе не случайно прогуливался под. Пробурчав невнятное, достал из кармана цветочный шип, приладил к нему молодой стебель и еще не раскрывшийся бутон, слегка подправил лепестки, присыпал пыльцой и, довольный работой, пребольно кольнул ее булавкой в ягодицу. Она тут же обернулась, чтобы вдоволь выразить негодование тумаками и бранью, но получила ворох душистых лепестков на взъерошенную голову и сладкий туман пыльцы. Ах ты! "Сама такая!" – хотел было сказать он, но только глупо улыбнулся, ничего не понимая. И она взглянула. И взоры ее испепелили его грудь, душистыми лилиями оплели его душу, и сладостный трепет полонил его сердце. Пыльца щекотала ноздри. Дважды вдохнув, – на третий, зажмурившись, – громко чихнула, отчего он чуть не выпал за борт. По-свойски залезла к нему в карман (охнул и стыдливо отвернулся), многозначительно хмыкнула и вытащила платок. Высморкалась как следует, глянула в зеркальце, аккуратно сложила платок и засунула обратно. Нос был красный, глаза слезились, но она делала вид, что все в порядке. Теперь хмыкнул он. Притянул ее за руки, зарылся в ладони и высыпал, что было нежного от целого мира, добрую часть, созвучную с ней 69. Она улыбнулась и благодарно уселась ему на колени. Давай пока без шипов. И без щелчков. Ворчун! Егоза! Зануда! Обожаю тебя! Ах ты! Они молчали и дотрагивались друг до друга, проверяя: взаправду ли это? Взаправду.

Минуя последний выплывающий из сумерек остров, они едва не сели на мель. В его глотке пересохло, в ушах зазвенело, ноги просились размяться: всего три шага по полшажочка, открыто настежь, позвольте красненькую за напиток 70и лапсердак ваш мятый. Она деловито – знаем мы эти фокусы! – закинула на него ножки, прижалась и укусила за мочку, сняв заклятие. Три полудевы полуптицы 71– сладкоголосые – они усталым путникам щекочут ляжки, пророчат так, чтоб не сойти им с места, вот те крест, и требуха, и карты пока не укнет жаба 72, возвещая, что ведьмам старым пора бы на покой. Вот стервы.

Булыжники на мостовой, – постой! постой же! – и тут и там проросшие зазевавшимися прохожими, редели; колеса под вздувшимися парусами то и дело проваливались в прибрежный песок. Запахло тиной, порванными рыбацкими сетями и просмоленной паклей. В темноте не разобрать. Воды не видно. Он достал из рукава бумагу и фитиль, смастерил фонарь: получилась Паллада 73, дочь светлоокая, – прикурил и повесил на бушприт.

Дымящийся окурок из правого угла его рта пропутешествовал в левый – дым попал в глаз – снова в правый – он выплюнул и прищурился. Осмотревшись, сверился с линиями на ее ладони, утвердительно кивнул и бережно положил руку обратно на свое колено. Но вспомнил о самом главном – и поцеловал. Рука была покорна и пахла утренней зарей наперекор всему. Он забылся и они чуть не угодили в снасти: оба ойкнули, наехав на попавшегося в сети левиафана, высунувшего проколотый язык от жажды 74. Ахерон ли, Стикс иль речка Черная 75: вода ушла, обнажив дно, оставив чудовище и все, что с ним: зонты, детские коляски, барки, радиоприемники, велосипеды, флагштоки и древки, гарпуны и удила, библиотеки александрийские и имени ленина, боевые кличи и кумачовые лозунги, кафедры и неразорвавшиеся снаряды, стоптанные полуботинки и бутылки всех форм с записками внутри и без.

Глядя на все это, ему захотелось признаться ей в любви на всех языках мира, плывущего под ними, но не успел: она пролезла ему под платье и, прислушавшись к сердцу, погрозила пальчиком. Любовь до смерти и после согласно медицине in articulo mortis per diminutionem capitis 76ты этот фаллический романтизм брось от него мурашки по коже лучше остановись возле ой возле кустов мне надо. Мимо проплыли развалины чего-то древнего и сакрального. Вот же! Но он не остановил. Залез в карман, что-то звенькнуло, пискнуло, хохотнуло, – наконец он вытащил изящное бурдалю и подал ей с трепетом. Она удивленно посмотрела на изысканный горшок с королевскими вензелями, удивленно на него, фыркнула и отвернулась, но после взяла с негодованием. Il t'a voir, la petite gourgardine. Merde 77! Он еще не понимал, но чувствовал, что так будет лучше. Прожурчав, краснея и негодуя, она пустила сосуд в свободное плавание и, вернувшись на место, не забыла ткнуть его в бок. Он хотел ответить, но решил, что пусть себе раз такая, и все же включил для нее: бобины завертелись, это твое послание Большой Медведице унесет ветер 78. Она улыбнулась и наконец почувствовала, хоть и не понимала, что так действительно лучше. Песня оглашала темноту, левиафан вдалеке тяжело вздыхал и шевелил плавниками в такт, чувствуя скорый прилив. Колеса крутились все легче, корабль бежал все проворнее. Над ними устало взмахнули крыльями: где вас носило, безобразники, – птица сделала круг и, лавируя, между падающих звезд, скрылась. Прищурившись, лучезарная сделала губками ola-la и взмахнула руками: наконец-то, мой верный кормчий, вот и берег! – она от радости повисла у него на шее, он от неожиданности поперхнулся и упал на руль. Корабль изо всех сил подался вперед и вонзился в густые заросли. Позади с шумом разлились воды. Ну, не хулиганка ли? Ему снова захотелось сказать, но своими словами, губы его вытянулись, но она уже копошилась возле двери, норовя ее выбить. Хулиганка. Выбила дверь и тут же исчезла в зарослях.