Дмитрий Москвичёв - Колесница Эос

Она, разумеется, в это туманное время была не с ним, хоть он и удерживал ее за руку и она чувствовала теплоту. Где угодно: в Дорси 31, за окном Исаакия 32или в созвездии Овна 33– не с ним. Дошедший до середины жизни оставляет надежду у ворот 34, чтобы не обременять себя грузом там, где дышится и так с трудом и тянет вниз, в самую мерзлоту 35, где опять же. Что ни говори, он сам себе соврал, сам же раскрыл свой обман, отчего стал еще упрямее и лицо его насупившееся было темным и дымным. Он сжимал ее руку, пытаясь не навредить. А потом я буду играть твоей кровью 36. Она молчала, будто слышала его мысли. Может быть, и слышала. С нее станет.

Он все никак не мог сказать, но после решил, что говорить – это лишнее, и если уж, если уж она все поймет и примет. Или нет. Но об этом невозможно думать. Ведь я тоже чувствую это. От этого аритмия, доктор уже сел в промерзший трамвай, в его кармане сухари черного хлеба. "Это помогает", – говорит он. "Лучшее средство", – говорит он. Врет, страстотерпец. Не доедет. И сам не спасется 37. Она стояла рядом, покрываясь ранами: нежная кожа сама собой разъезжалась в стороны, раскрывалась розовеющими лепестками, с которых капало. Руки сжимались крепче, ноготки впивались в его ладонь. Он все понимал и потому спешил. Кровь стекала по их белеющим пальцам и падала на пол. Из темной бездны Эреба поднявшись, тени слетались на запах чернеющей крови, влекомые жаждой, подняли крик и собой заградили от тусклого света, в холод и мрак неземной погрузив потерявших друг друга 38.

Он подумал, что с нее довольно, пусть и. Пошарил рукой в кармане, но ничего не нашел, кроме бумаги и шерстяного носка. Умилился. Хотел было расцарапать грудь и как-нибудь достать сердце, но подумал, что она посчитает, что примет это за, что это будет выглядеть как "произвести впечатление", позерство – одним словом, никуда не годится. Он постоял в нерешительности и – вырвал. И тут же, выдохнув, упал, все же удерживая перед собой бьющийся ком плоти. Сердце действительно светилось 39. Синеватые прожилки мерцали, словно передавали сигнал, как передают моряки, подмигивая своим кораблям в темных водах. Хоть берег и далек, скитанья, странник, твои к концу подходят. Тени шушукались по стенам, вспоминая свое прошлое. Согретая, она уселась на него верхом и надавала пощечин. По-женски, потому что так нельзя и все тут. Пошарила в его карманах, нашла кусок нитки с иголкой, отобрала сердце и снова поставила на место. "Я тебе устрою, – шевелились ее губы, – я тебе устрою". Сердце в ее руках покорно билось, в глазах удивление – у обоих. Пришила как смогла. Застегнула его старомодное платье на все костяные пуговицы. Он хлопал ресницами. Она вторила. Он недвусмысленно схватил ее за бедра, не давая слезть с него. Она сопротивлялась, но понарошку. Зарылась окровавленными руками в его волосы и, обессилев, поникла.

Взял на руки, уложил на диван и раздел. Совы слетели из-под потолка и уселись напротив. Вертели головами, жмурились, поднимали крылья, но не взлетали. Он стал дышать на раны, будто это поможет. И дыхание помогало: раны сначала затягивались и превращались в розоватые рубцы, но после исчезали так, словно и не было их вовсе. И он дышал. И боль уходила. Она открыла глаза и обнаружила себя совершенно нагой перед ним. И не устыдилась 40. Но дала понять, что не мешало бы согреться. Он тут же побежал заваривать цветочный чай, ну и дурак, подумала она, впрочем, нравится. Совы поддакнули и убрались обратно под потолок наблюдать за происходящим. Он снова вытащил из кармана цилиндр и поставил головной убор на огонь – заваривать чай. Заварил лучший. Выведенный из равновесия, безумный, и жаждущий продолжения жизни, пошатываясь, поднес – рухнул рядом с ней с чашечкой чая. Кажется, на индейском что-то было. Надо поставить 41. Смутился ее красоты. Разделся сам. Снова оделся. Разделся снова. Опять оделся. Спрятал ее в своем платье вместе с чашкой и запахнул, чтобы согрелась. Воды глубокие льются, никто переплыть их не в силах 42, лишь двое, безумные, за руки взявшись, путь свой свершили, друг друга поправ, возвратились, – хотел он сказать, но она приложила свой пальчик к его губам, отхлебнула из дымящейся чашки и вдруг поцеловала в уголок рта. Нечаянно, сама себе удивившись. В груди засветилось ярче и она, заметив, улыбнулась. Мадемуазель – и улыбается. Улыбкой, проходящей любые дали 43. Он улыбнулся в ответ и внезапно расплакался. Бесшумно. Не дрогнув ни единым мускулом. Она зарылась поближе к свету. Тум-тум-тум, слушала, отхлебывала, и улыбалась.