Дмитрий Москвичёв - Колесница Эос

После даже было чуть не разругались: тащит меня в постель, мол, поздно, "я устала, да и тебе хватит, алкаш чертов", но я все сидел и смотрел, признаться, завороженный, и не мог оторваться. Так и ушла одна, проворчав, что "спи теперь с ней на веранде, раз так нравится". Словом, долго я сидел, и вино давно кончилось, а я все вглядывался. После, конечно, покурил и отправился к ней, а она уже калачиком и, наверно, десятый сон, ночь уже, а я так и не смог уснуть, давит, понимаете, булыжник этот, так всю ночь и сидел рядом и смотрел на нее, спящую, неприлично, конечно же, но что уж теперь. Наклонялся иногда к ней, чтобы вдохнуть запах, надышаться не мог, будто на всю вечность вперед хотел, понимаете, вдохнуть ее всю, спящую, нежную, беззащитную, если угодно. Так утро и встретил. А она опять же "дурак, чего не ложишься", а я улыбаюсь, потому что да черт знает почему, потому что она, вот и все. И, говорит, теперь ты, домосед чертов бирюк, не отвертишься, сейчас же пойдем гулять, и до пляжа дойдем, только сначала в ряды, я тут видела, торгуют чем попало, может вдруг что интересное, да и красок надо найти, не отнекивайся, потом отнекаешься. Ну как не послушать, ведь правда? Я только улыбался.

И тут уж я совсем ничего не могу объяснить, как ни выпытывайте. Есть что-то в женщинах такое, ну, вы скажете, конечно, конечно, есть, что мужчине надо от женщины это всем известно, не дети, в конце концов, от того и вся, так сказать, химия чувств и так далее, но не так тут все. Случаются и такие, вглядываешься в которых и диву даешься, а почему сам не знаешь, и вроде человек-то для тебя как облупленный, то есть я хотел сказать, совершенно все о нем известно и все, скажем так, с ним испробовано, но от этого женщина не становится разгаданной, что ли. И смотришь, и понимаешь, то есть совершенно не понимаешь, и только хочется смотреть на нее, и тянет, и ничего с этим не поделать. Может, психическое, как угодно, все равно, впрочем. А она глазами хлопает и, может быть, сама не догадывается, что рядом человек, который уже и не человек вовсе вот без этих вот хлопающих и так далее, потому что уже и не мыслит себя. Впрочем, вы меня можете справедливо упрекнуть, что уж совсем какие-то самокопания и любовь, скажем, та же, и чего о ней говорить, и так известно. И, пожалуй, вы правы, хоть я и не соглашусь, потому что иначе не могу и все тут. В общем, мы так и пошли, только она переоделась и схватила свой рюкзачок, да чертыхнулась разок, запнувшись.

Правда, мы, конечно, далеко не ушли, а только до этого самого парка, потому что она, конечно, забывчивая, вспомнила про телефон, говорит, вот ты опять куда-нибудь и опять потеряемся, так что сиди тут, я за телефоном, а куда я? Я так здесь и остался, знаете ли, только мне, уж не по моей вине, это какое-то форменное сумасшествие, скажу я вам и люди, черт бы их побрал, вот окружат и что-нибудь им да надо. То есть всего лишь воды хотел попросить, потому что душно невыносимо, только воды, а меня уж и обступили, трясут совершенно беспардонно, а я и сказать ничего не могу, сдавило, понимаете, вот прямо грудь будто один камень и есть, и сказать ничего не могу, только глазами хлопаю, и тут уж началась свистопляска, меня буквально с этой самой скамейки как мешок, я, конечно, возмущался, но куда там, уже везут, уже колят, и ухабы эти чертовы, дороги тут, как вы, наверно, заметили, ни к черту, правда, как привезли, так почти сразу, в покое и оставили, доктор только, грузный такой, все давил на меня, давил, я уж думал, грудь мне совершенно сломает, силища, скажу я вам, ему бы дороги делать, а не груди ломать невыспавшимся людям. То есть, я хочу сказать не весь же день там торчать, тем более, она уж точно вскипит, да и просто потеряется опять, будет бегать как мальчишка, знаете, бегает совершенно как мальчишка, откуда это у нее, она, мне кажется, в детстве она была атаманом во дворе, скажем, не всякие эти куклы, как обычно у девочек, и дралась, наверно, – ей-богу! – у меня почти никаких сомнений.

То есть и дороги-то толком ведь не знаю, увезли чёрти куда и адреса не сказали, я так по дороге и побежал, только в обратную сторону. Правда, куда там, пока добрался, сами понимате, уже и темнеть стало. И зарядка, как назло села, и дороги-то домой не помню, только ванну и успел раз принять, да на веранде посидеть, впрочем, эту веранду я, кажется, буду помнить вечно. И тут уж я совершенно не исключаю вечности, хоть и странное, прямо скажем, слово. Не так ли? Все улетучивается, память тоже, может быть, мы, конечно, не все помним, только, пожалуй, самое важное. Собственно, пожалуй, только это и составляет жизнь, то есть жизнь настоящую, я хочу сказать вот как раз это самое важное, то, что остается в памяти, кажется, навсегда, то и есть память, и есть жизнь. Впрочем, я иногда путаюсь, знаете ли, и холод этот чертов, и темнеет. Мне уж кажется, что эти сумерки и не кончатся никогда, и если бы не она, и не помнил бы нАверно ничего, кроме них. Впрочем, жизнь такая штука, которая намертво, если можно так выразиться, уверяет вас, что все рано или поздно меняется. Вот и я. Тут, с вами, жду. Болтаю тут пока. Рано или поздно ведь должно же, нет уж, подожду, я подожду. Она волноваться будет. Уже, наверно, да нет, точно. А что прикажете? Да вы совсем замерзли! Возьмите, возьмите и не отнекивайтесь, потом отнекиваться будете. Ангорка, очень теплый, вру, конечно, какая ангорка, хотя, черт его знает, я, знаете ли, и сам иногда путаюсь.