Дмитрий Москвичёв - Колесница Эос

И смотрю я на этот раскрытый блокнот, страницы чистые, ни одной пометки, ни хоть адреса в спешке – ничего совершенно и, знаете ли, не по себе как-то, выпил, посмотрел в окно – мельтешит, выпил снова, снова посмотрел, одно и то же и эти чертовы страницы. Так и хотел написать "одно и то же", но закрыл блокнот и тут уж совсем прикончил бутылку. К чему мне это все? Почему это сейчас вспоминаю – совершенно никчемное время, впрочем, было в нем, было важное, то есть за моей спиной, поджав ноги, да, определенно это время имело свою ценность. Впрочем, я так и не уснул. Время всегда имеет ценность, правда? Но это уже материи, о которых вечность, о ней и вспоминать совершенно не хочется. Я хотел сказать, что и не время это вовсе, а те же взгляды, поджатые ноги, та, которую чувствуешь спиной, опять же страницы, словом, и не время это вовсе, а как и сказать не умею. И не было бы всего этого, и времени бы не было, одна пустота, которую и представить возможности никакой. Правда, сейчас, вот сейчас, хоть и моросит, и холодно чертовски, и глаза уже устают от сумерек, а чувствуется, вроде она, то есть пустота я хотел сказать, впрочем, не знаю, никогда со мной подобного, впрочем, и тут я могу ошибаться.

И так много хочется рассказать, пожалуй, утомил, но есть во мне эта черта, прорвет – и не остановишь, говорю, говорю, хоть и молчалив по природе, однако, тоже иные говорят, говорят, я люблю иногда послушать, может, и услышу что, – о! – я много историй слышал от людей самых разных, кого только среди них не было: и философы, и бывшие заключенные, знаете, каторжане, именно, так себя и называют, впрочем, и среди них есть философы, доморощенные, разумеется, но, нАверно, опыт лучший учитель философии, а у них этого опыта, словом разные, разные были люди, разные истории; и я все слушал, слушал и будто сам проживал вместе с ними, память, знаете ли, цепкая штука. Она вот, к примеру, сама свои вещи положила мне в чемодан, ну, потому что, понимаете, женщины такие, понаберут с собой всякой всячины, так что никаких чемоданов не хватит, и забыла, разумеется. А я почему-то до сих пор помню каждую ее вещь, даже запах, верите ли, чувствую и сейчас и, не без греха, чего уж, представляю, разумеется, на ней, именно.

А она все искала после, искала, а я лежал в ванной, и бутылочка оставалась, и курил совершенно без утайки, а она все искала, халат, "и в чем теперь ходить", а я молчу, знаете, конечно, потом подсказал где и тут же я подлец и невыносим, дурак-дураком опять же, "где мои краски", опять же, "куда ты их спрятал!" и главное, понимаете – я, а я, конечно, не прятал, в общем, когда я вышел из ванной, она уже в халате, уже на веранде, и так, действительно романтично и запах моря – совсем близко, в двух шагах, то есть нет, конечно, не в двух, но рукой подать, но опять же, вы понимаете. И тут уж я поцеловал в макушку и, как говорится, на мягких лапах, хотя не сводил с нее глаз, сидел поодаль и это было, скажу я вам, наверно, это и есть счастье, вернее, я не могу сказать точно, что это вообще такое, это, словом, пониманию не поддается, разве что чувствам, но и тут, вы не сомневаетесь? А я всегда сомневаюсь, уж не знаю, хорошо ли, но уж какой есть.

Я, конечно, пытался подсмотреть издали, что же такое выходит и что в ее, скажем, сердце, ведь пишут от сердца – не так ли? – голова – инструмент, не более, а волшебство именно там, да, да, знаю, скажете орган, качает кровь и все такое и не надо романтизировать, но тут я бы с вами поспорил и даже отчаянно, но пусть. И все же именно в сердце все волшебство и начинается. Именно так. Гобсеки, знаете ли, не пишут картин, чичиковы, скажем, никогда не станут поэтами. Дельцами – да, но тут никакого волшебства. В какое жуткое время мы живем, не находите? Ведь именно кругом гобсеки да чичиковы и совершенно никакой сказки. Впрочем, к чему тут брюзжать, вовсе и не к месту, определенно сейчас не об этом. Так вот, у меня не получилось, разумеется, но я ждал.

И, главное, ни в одном глазу, верите ли, пока вот так сидел, сменил бутылки три добротного вина и так и не опьянел. Напротив, кажется, все яснее и яснее становился мой рассудок, и вот уже она, уставшая, зовет, вся в красках и меня, разумеется, испачкала, но это приятно, чертовски приятно, хоть и ребячество, конечно, и мы сидели вдвоем, смотрели, то есть она, конечно, сначала отнекивалась, мол, не нравится, "исправлю" и все такое, но я настоял и, скажу вам, совершенно не зря. Художница она великолепная и с переездом она решила, в общем, не зря, совершенно не зря.

Мы сидели, молча сидели, пили вино и смотрели – это были сумерки на море, вот как сейчас, если угодно, и волны темные, почти черные, но совсем не грозные, напротив, спокойные темные воды, уж не знаю каких красок она там намешала, но я все сидел и будто что-то такое, что-то, у меня опять словно камень в груди, но уже словно на месте и так покойно, так, будто это и есть со мной, эти волны, словом, будто она посмотрела внутрь меня и написала, уж как получилось, подозреваю, у нее в роду не без каких-нибудь колдуний, да и сама она иногда производит впечатление. Иной раз проснешься, а она сидит на тебе и всматривается своими глазами-океанами, и тепло от этого, и страшно одновременно, будто привораживает, хотя какой смысл, я и так, как говорится, с потрохами, да я и не верю во всю эту чепуху, словом, я сидел и будто внутрь себя глядел. И она со мной. И молчим.