Шмуэль-Йосеф Агнон - Вчера-позавчера

Лежат два наших молодых друга на своих шатких циновках, на продранных постелях – с книгами в руках. Много чего написано в книге, но главного нет в книге: каким образом поддержать тело посреди голода, и жажды, и свирепых болезней, и других напастей нашего времени. Если бы остались они дома, то женились бы и прилично одевались, и жили бы, как люди, и ели и пили бы, как люди; принимали бы участие в жизни общины и считались бы сионистами, и покупали бы шекели, и жертвовали бы деньги в Керен Каемет, и подписывались бы на газету на иврите; и интеллигентные молодые люди приходили бы к ним и беседовали об Ахад ха-Аме, и о Менделе, и о Бялике, и о переменчивости вкусов в литературе и поэзии. Когда были их родители молодыми, величайшим еврейским поэтом считался Ялаг, а когда были их деды молодыми – Адам ха-Когэн, а до Адама ха-Когэна всеми было признано, что Нафтали-Герц Визель – величайший поэт. Теперь уменьшилась популярность Визеля, никто не помнит Адама и даже Гордона позабыли; все в один голос утверждают, что нет такого поэта, как Бялик. Однако времена меняются, постепенно изменяются вкусы, и, может быть, придет новое поколение, которое не почувствует все то, что мы чувствуем у Бялика. Но к чему нам заботиться о завтрашнем дне, довольно нам сегодняшних забот! Если выстоят они во всех этих бедах, и закончат курс учебы, и не провалятся на экзаменах, то получат должность в школе и законный кусок хлеба; только ведь не хлебом единым жив человек. Есть еще много всего, чего жаждет душа человека. Пока что они в безвыходном положении. Все то время, пока их было четверо, трудно им было платить за комнату, теперь, когда их двое, и подавно.

Пару раз заходил Ицхак навестить своих друзей. Потом перестал бывать у них. Пока Блойкопф был жив, казалось Ицхаку, что он оставляет своих друзей ради Блойкопфа. Когда Блойкопф умер, пропал для него вкус дружбы.

Уже почти год живет Ицхак в Иерусалиме. Завтракает и ужинает он у себя в комнате, а днем довольствуется тем, что он берет с собой в корзинке на работу. Если нет у него заказов и есть лишняя копейка, он одевается получше и идет в кафе, где питается большинство холостых интеллигентов. Так как Ицхак, товарищ наш, не стремится к излишествам, он отказывается от десерта и заказывает себе обед по средствам. Одни из завсегдатаев кафе приветливы с Ицхаком, а другие – не замечают его, не похож Иерусалим на Яффу. В Яффе все сидят вместе. В Иерусалиме, мастеровые – отдельно, а люди интеллигентных профессий – отдельно. Как-то раз услышал Ицхак, как Лидия Розенберг, изнеженная секретарша директора школ общества «Эзра» [59], жаловалась, что посадили рядом с ней рабочего, маляра. Подумал Ицхак, если бы Соня была со мной, они не пренебрегали бы мною.

Все эти дни, что он жил в Иерусалиме, не слышал он о Соне ничего, кроме одного раза, когда получил привет от нее. И не ясно: то ли Соня передала ему привет, то ли тот, что передал ему привет от ее имени, сделал это по своей инициативе. И письма писать ему она тоже перестала. Другие проблемы занимали Соню. Но Ицхак вернулся к мыслям о ней, он обдумывал письма к ней и хранил все эти слова в глубине души. Когда он понял, что не может писать письма, решил высказать ей вслух все то, что не написал, и начал подумывать о поездке в Яффу. Как получалось у Ицхака с письмами, вы уже знаете. Теперь расскажу, как он планировал свою поездку. Ночью говорил он себе: должен я поехать. Наступало утро – и не ехал. Потерял Ицхак покой. И когда он вглядывался в себя, то говорил: не так представлял я себе свою жизнь, но если суждено мне это, пусть будет так.

На самом деле жизнь Ицхака не была так уж ужасна. Заработок ему обеспечен, если и не обильный, так достаточный для его нужд. И с того дня, как умер Блойкопф, стало легче бремя Ицхака, не должен он был экономить на своем хлебе ради других. И с того дня, как уехала госпожа Блойкопф из страны, он не должен был делить с ней деньги, полученные за изготовление вывесок. Но далеко не каждый человек способен радоваться тому, что есть у него, и способен не жалеть о том, чего нет у него. Стал он смотреть с раздражением на свои кисти и краски, на которые был вынужден променять мотыгу и плуг, забыв при этом, что никогда в жизни и не дотрагивался ни до мотыги и ни до плуга. А когда задумался об этом, стал перебирать все события с самого начала, со дня, когда он вынудил отца достать ему деньги на дорогу в Эрец Исраэль, до дня, когда он сблизился с Соней, и она отвернулась от Рабиновича, а под конец отвернулась она и от Ицхака. Что осталось ему, Ицхаку, от всего этого? Что думает о нем его отец, и что думает его друг, и что думает девушка его друга? Что осталось ему? Пустота, и горечь, и раскаяние, и стыд, как в притче, где говорится об уловках дурного начала, которое соблазняет человека и тому кажется, будто уже все прелести мира у него в руках, и человек тащится за ним, как собака, а в результате он получает пинок, как бездомная собака.