Шмуэль-Йосеф Агнон - Вчера-позавчера

Спросил парнишка Ицхака:

– Ты помощник кантора?

– Почему? – удивился Ицхак.

– Потому что услышал я, что ты поешь.

– Пел я для себя, так просто.

– А, так ты сионист! Слышал я, что любят сионисты петь всегда «Еще не потеряна наша надежда!».

– Что еще ты слышал о сионистах, дорогой?

– Слышал я, что хотят они приблизить избавление при помощи всякого рода прегрешений.

– Почему именно путем прегрешений?

– Не придет сын Давида, но только – в поколении, когда все – праведники или все – грешники, но ведь грешить легче, чем соблюдать заповеди, поэтому они не соблюдают заповеди.

Ицхак слушал, но не возражал. Прошли те времена, когда он горел страстью агитировать за сионизм. Достаточно того, что эти – не пристают к нему. Тем не менее он чувствует, что поддается их влиянию. К добру или не к добру – кто мы такие, чтобы нам знать это? Уже по внешнему виду похож Ицхак немного на жителей Иерусалима, а если вдуматься, так и в глубине души. И когда его подельники, маляры, прекращают работу, чтобы помолиться, оставляет он тоже свою работу и молится. И если едят они вместе хлеб, он вместе с ними благословляет трапезу. Если бы не Блойкопф, стал бы Ицхак абсолютным иерусалимцем. Молока и меда не нашел Ицхак в Иерусалиме, но – успокоился.

Ицхак ничем особо не выделяется среди других. Многие молодые люди похожи на Ицхака, и вряд ли ты обращаешь на них внимание. Ицхак не отличается ни внешностью, ни искусством беседы. Случись тебе поговорить с ним, вряд ли ты будешь стремиться побеседовать с ним еще раз. И если он случайно попадется тебе на рынке, ты не узнаешь его. Такой молодой человек, как Ицхак – кто не любит его, просто его не замечает. Рост его – средний, и лицо, широкое сверху, книзу сужается. Глаза его кроткие и не лучистые. Поступь его тяжелая, как у ремесленника, инструменты которого сдерживают поступь. В будние дни он одет в белые штаны и короткую куртку зеленого бархата в черную полоску, а под курткой – коричневая рубашка и истрепанная панама на голове – и все это заляпано разноцветными красками. Сандалии его без каблуков, и ногти блестят на его черных пальцах, и волосы выбиваются на затылке. А когда он надевает субботнюю одежду, он похож на юношу из Меа-Шеарим, притворяющегося просвещенным человеком. И некоторые портнихи и шляпницы досадуют на него: такой парень, как он, не должен был селиться в доме, все жильцы которого учителя, и писатели, и художники, и чиновники.

Шляпницы и портнихи, которые гнут свою спину ради пропитания, не признавали этого маляра. Другие молодые люди интересовали их. То, что рассказывают про этих молодых людей, похоже на истории в романах. Одни из них уже побывали в Сибири, а другие принимали участие в покушении на генерал-губернатора; одни были участниками самообороны, а другие организовывали забастовки. В данный момент находятся они здесь, в Эрец Исраэль, как овцы, уведенные пастухом от волка. Придет время – выйдут они из овчарни и разорвут волка с пастухом вместе.

Оттого что в Иерусалиме нет ни фабрик и ни бунтующих рабочих, на данный момент нечего им тут делать. И пока что сидят они себе, и обсуждают мировые проблемы, и читают лекции, и произносят речи, а по вечерам заходят к шляпницам и портнихам, пьют чай и едят разные сласти, одалживают у одной бишлик и у другой бишлик. Шляпницы и портнихи очень довольны и рады помочь людям, судьба которых начертала знак мужества у них на лбу. Хотя они сами нуждаются в этих копейках, чтобы купить на них хлеб и молоко, ведь Иерусалим – город, где не каждый день можно заработать. И эта работа в тесной комнате со спертым воздухом, без здоровой пищи, истощает силы человека, и, несмотря на то что продолжительность дня в Иерусалиме больше, чем в других местах, человек стареет здесь быстрее, чем в любом другом месте. Уже зеркало не льстит им, уже не показывает девушек с круглыми и румяными щечками, а отражает угрюмые лица, похожие на иерусалимские скалы эти, которые смотрят на тебя угрюмо. Что остается им в Иерусалиме? Что скрашивает их жизнь? Если бы не Народный дом и два-три человека, обычно навещающих их по вечерам, вся их жизнь была бы безотрадным существованием. В юности в родительском доме каждая из них что-то значила, каждый бал прибавлял ей славу, красивые юноши присылали им любовные письма, а здесь многие из них поселились в одном и том же месте, лишая друг друга работы, и все вместе – безработные. Дни тянутся и тянутся, и каждый день – длинный-предлинный. И кажется, что не кончится день никогда, но он – проходит, и вместе с ним – недели, и месяцы, и годы, которые опутывают тебя паутиной, как паук у входа в пещеру, и не найдется человека, способного прийти и эту паутину разорвать.