Шмуэль-Йосеф Агнон - Вчера-позавчера

Едва постучал Ицхак в дверь, как отпрянул Блойкопф и разозлился, браня и ругая его про себя, как поступил бы любой из нас, когда является посторонний и отрывает нас от работы. Но тотчас же сменил он гнев на милость и приветливо встретил его; каждый человек создан по образу и подобию Божьему, а Блойкопф был добрым и гостеприимным человеком. Как только сказал Ицхак, из какой он страны, приветствовал его Блойкопф, и стиснул ему руки с безграничной любовью, и не отпускал их, как если бы свернули перед ним всю Галицию и вложили ему в руки: особую любовь питал Блойкопф к земле, где родился, и каждый прибывший из Галиции был для него живым приветом, присланным оттуда.

Все то время, что Блойкопф жил в Галиции, не был он привязан к ее жителям, а как только уехал оттуда, полюбил их. На то было много причин, но главное, что он чувствовал себя в Иерусалиме среди русских евреев не в своей тарелке, потому что «русские» эти, несмотря на широту сердца, щедрость, острый ум, мужество и чувство ответственности, лишены чего-то, что дано нам, выходцам из Галиции, в изобилии. И так как Ицхак Кумар был родом из Галиции, обрадовался ему Блойкопф и не успокоился, пока не усадил его перед собой и не показал ему несколько своих работ. А так поступает он далеко не со всяким – не всякий человек стоит того, чтобы художник утруждал себя ради него. Под конец посвятил его Блойкопф в часть своих замыслов и истолковал ему некоторые свои картины. «На самом деле вовсе не всякая хорошая картина требует пояснений, но оттого что большинство людей смотрят и не понимают, что они видят, должен он, художник, помочь им увидеть. На первый взгляд довольно с художника того, что он рисует; иногда даже он сам не знает, что именно он изображает, но, во всяком случае, ему об этом известно лучше, чем его истолкователям, не говоря уж о тех, кто считает себя покровителями художников», – говоря так, Блойкопф показал Ицхаку еще несколько картин, которые могут ошибочно приписать ему, а это не что иное, как работы самых разных людей, не связанных между собой ничем, но подражающих ему. На первый взгляд это не должно было бы тревожить его, ведь никакое подражание не может быть правдой. А в каждом подлиннике есть своя правда, и незачем ее занимать у других. Известно, что любое подражание изначально не нужно, и не стоило бы беспокоиться о пустом, однако появились критики, упоминающие имена авторов подделок наряду с его именем. «Ты можешь сказать: неужели и вправду картины, изготовленные подражателями, так похожи на те, что я пишу? Скажу я тебе: нет, не похожи, а если и похожи, какая в них нужда, ведь мои уже существуют, а то, что мои картины существуют, невозможно отрицать, ведь если это не так, то чему же они подражают?»

Так и сидели они, Шимшон Блойкопф и Ицхак Кумар. Блойкопф говорит, а Ицхак слушает. И вовсе не все, что говорит один, понимает другой, но каждое слово Блойкопфа гладит его самого по сердцу и помогает забыть немножко о своих заботах. И кажется ему, будто всю свою жизнь он ничего так не желал, как этого часа; и кажется Блойкопфу, что все, что он говорит, хранилось у него в сердце для этого человека. Это немножко странно, ведь Кумар этот – простой маляр и не имеет никакого отношения к искусству, но Блойкопф полагается на себя: уж если он говорит с ним – значит, тот достоин этого. И вот, он говорит… и говорит.

Так сидели они, один говорит, а другой слушает, и не заметили, как отворилась дверь. Отворилась дверь и вошла госпожа Тося Блойкопф, жена Шимшона, и в руках ее – две корзины, одна – с овощами и фруктами и вторая – с другими продуктами. Бросился Шимшон навстречу ей и воскликнул: «Тося! – И протянул: – То-о-о-ся!», как будто открылась она ему вся вдруг. Взглянул на нее с любовью и в то же время испытующе, как всегда он смотрит на жену, когда та отлучается на время. Но тотчас же взгляд его утратил подозрительность, и он продолжал смотреть на нее с невероятной лаской и бесконечной любовью, как всегда смотрел на нее с той самой минуты, как только увидел ее впервые. Все еще глядя на нее, повернулся он в сторону Ицхака, но не задержал на нем взгляда, а повернулся снова лицом к жене и сказал: «Гость пришел к нам. Ты, конечно, думаешь, Тося, что просто гость, а я говорю тебе: он из наших краев, из Галиции. Ты, конечно, думаешь, что просто из Галиции, а я говорю тебе, что он понимает живопись. Ты, конечно, думаешь, что это он мне сказал, так нет, метким глазом художника увидел я, что он понимает. Поставь, Тося, свои корзины, и поздоровайся с гостем, и будь добра с ним, ведь, говорю я тебе, стоит он доброты». Как он расхваливал гостя перед женой, так он расхваливал жену перед гостем, говоря, что, если бы не она, он бы уже покоился на Масличной горе. Не потому, что она заботится о нем, а потому, что стоит человеку жить, когда есть у него такая жена. Как только поставила она корзины, схватил Шимшон обе ее руки, и сжал их, и поцеловал их. Взглянула госпожа Блойкопф на Ицхака со смущенной улыбкой и прикрикнула на мужа за то, что не дает он ей поздороваться с гостем. Извинилась перед Ицхаком, что показывается перед ним в утреннем платье: не успела она переодеться, потому что торопилась на рынок, пока все женщины Иерусалима не перещупали там овощи руками. И пошла и принесла Ицхаку чашку какао. Ицхак позавтракал и был более чем сыт, он поблагодарил хозяйку дома за внимание и сказал, что недавно поел и попил и все еще сыт. Вскочил Шимшон и сказал: «Не говори, что ты сыт, не верю я тебе, никогда не видел я сытого человека в Иерусалиме. Пей, дорогой мой, пей, особое свойство есть у какао – это и напиток и еда одновременно, утоляет жажду и насыщает. Вообще-то изо всех напитков в мире люблю я водку, только вот она не любит меня, наговорили ей на меня врачи, и как только я беру каплю в рот, извергается она из меня вместе с моими легкими».