Шмуэль-Йосеф Агнон - Вчера-позавчера

Кто знает, сколько бы еще Ицхак сидел, если бы не вошел один молодой человек, высокий и худой; голова его склонилась на плечо, на голове маленькая шляпа, на локте висит папка с рисунками, в руках – картина. Запахло красками, и вспомнил Ицхак о своем ремесле. Подошел и сказал ему: «Вижу я, что ты имеешь дело с красками, может быть, ты знаком с моими собратьями по ремеслу, малярами в Иерусалиме?» Склонил художник голову на другое плечо, взглянул на него одним глазом (так смотрит человек на нечто, на что жаль тратить оба глаза) и сказал: «Я не занимаюсь малярным делом, милостью Божией – я рисую». И заказал хозяину принести ему два стакана чаю, один – на завтрак, а второй – как приз своему телу, стоявшему с ним на стене, чтобы он написал такую картину, которую не написали до него. Опустил Ицхак голову и вышел опозоренный.

То, что не сделал этот художник, сделал другой художник. В то время был Иерусалим полон художниками, приезжающими учиться живописи у профессора Бориса Шаца в Иерусалиме, и, естественно, были среди них люди приятные и неприятные. Тот, с кем встретился Ицхак в тот раз, не был приятным человеком; тот, с кем он познакомился позже, был хорошим человеком и поддержал Ицхака, как мы вскоре увидим.

Рядом с домом, где снимает Ицхак комнату, стоит несколько домов. Люди, которые довольствуются малым, поставили эти дома, люди, которые довольствуются совсем малым, поселились в их подвалах. Когда вышел Ицхак из закусочной, увидел он вывеску «Шимшон Блойкопф – художник». Имя его Ицхак слышал и картины его видел в нескольких собраниях, еврейских и не еврейских, а уж рамки его можно было найти в доме каждого учителя-еврея, в Яффе и Иерусалиме.

Это – рамки в форме могендовида. Сделаны они из оливкового дерева и инкрустированы ракушками; только учителя из Яффы, ценители литературы, вставляют в рамки портреты наших писателей и поэтов: самого знаменитого – посередине, и вокруг него – писателей помельче, и среди них – свой портрет. Ведь не найдется ни одного учителя и ни одной учительницы в Яффе, не считающих себя писателями. Не таковы учителя Иерусалима, которые считают себя учеными и вставляют в них, в эти рамки, портреты наших великих мудрецов, и среди них – свой портрет. Блойкопф был соотечественником Ицхака. Теперь, стоя перед его домом, Ицхак почувствовал непреодолимое желание зайти к нему.

Шимшону Блойкопфу было около тридцати, и у него было больное сердце и больные легкие, и знал он, что конец его близок, и потому особенно усердствовал в своей работе, чтобы успеть сделать при жизни то, что не сумеет сделать после смерти. Ведь когда человек мертв, он не может рисовать, и мало того, в час отхода в мир иной все события его жизни проходят перед ним, и они прекраснее и дороже ему в тысячи тысяч и десятки тысяч раз. Блойкопф знает все это и не так наивен, как иные глупцы-художники, он хочет использовать каждое мгновение, данное ему, чтобы писать, и хочет вернуть миру хоть немногое из того, что мир дал ему. А после смерти? Вот он хочет протянуть руки и рисовать. А они отвечают ему: уже преданы мы земле, ведь прах – мы. И ему хочется плакать. Но слезы не приходят, ведь глаза его залеплены глиной.

Он больше не пишет картин, так нравившихся его современникам, и не изготавливает рамок для фотографий, но пишет то, что открывается ему свыше. И хотя ему ясно, что он ничтожнейший из ничтожных, и не живет по Торе, и не соблюдает заповедей, – знает он, что милостивы к нему Небеса и дают ему силы видеть и рисовать. И наверняка есть особое намерение у Творца Вселенной, и конечно же это – желание, чтобы узнали потомки, как прекрасен Иерусалим даже в унижении своем, и поняли бы, что был такой Шимшон Блойкопф, сумевший увидеть эту красоту.

Его овальное лицо окаймлено золотистой бородкой, а голубые глаза светятся из-под ресниц радостной улыбкой, идущей от доброго сердца. И в самом деле, чувствует он, Шимшон Блойкопф, наслаждение от того, что в каждое мгновение проходят перед его взором картины, радующие сердце художника. Иные он видел и прежде, наяву, но не обращал на них внимания. Теперь, когда они приходят и стоят перед его внутренним взором, он видит, что они еще прекраснее, чем были, и знает, как их написать. Ковры из цветов, покрывающие долины и холмы в месяц нисан; голубоватые горные кручи на востоке; одинокое растение в поле; маленькая травка, выглядывающая из скалы; старая женщина, плачущая у Западной стены; печаль, лежащая в тени стены и спящая тяжелым сном; маленькая птичка, пристроившаяся в бороде старика, сидящего у колодца на своем дворе и дремлющего над книгой, – все эти картины проносятся перед его внутренним взором. И как они предстают перед ним, так и ложатся на холст чудесными красками, извлеченными из его тюбиков. Много лет тому назад приехал Блойкопф в Иерусалим вместе с первыми учениками «Бецалеля», писал картины и изготавливал рамки для фотографий, принесшие ему известность в Эрец. Позже открыл собственную художественную мастерскую. А чтобы не писать картины ради заработка, делал вывески для лавочников. Однако не так уж много желающих заказать вывеску, это не дает ему заработка, и вот он стоит и пишет картины, мучимый одновременно и голодом, и страстным желанием рисовать. Иногда побеждает голод, а иногда – желание писать. Над голодом художник не властен, а от своих желаний он может отказаться, все же заставляет он себя забыть о голоде, стоит и рисует. Донимает его сердечная боль – утихомиривает он свое сердце и говорит ему: ты что, лучше моего легкого? Донимает его легкое – утихомиривает он его и говорит ему: ты что, лучше моего сердца? И возвращается к своему ремеслу, и делает свое дело. А если голод донимает его, ударяет он себя по животу и говорит: ты что, знатнее меня? Я… даже если умираю от голода я… я молчу.