Шмуэль-Йосеф Агнон - Вчера-позавчера

Хорош ночной сон, тем более для того, кого преследовали весь день. Преследователи безмолвствуют и не тревожат твой сон. Прохладный ветер дует, и не так досаждают укусы блох и комаров. Итак, лежал пес в своей пыльной норе и чувствовал во всем теле какую-то сладкую дрожь, будто бы тыкают в тебя мороженым, а ты наслаждаешься, как если бы тебя ласково гладили. И все, что случилось с ним наяву, казалось ему сном. Иногда он повиливал хвостом, как он обычно виляет хвостом во сне, и скулил задушенным воем. А когда наступило время после полуночи, время, когда лают собаки, и захотел он встать и залаять, навалилась на его тело тяжесть, и не смог он встать. Явился Меа-Шеарим и забросал его призраками так, что он весь покрылся призраками; выскочил из-под груды призраков скелет волка – и обернулся шакалом, и лисицей, и собакой, подобной которой нет в этом мире. Встала шерсть пса дыбом, даже те волоски, на которых написал маляр те самые два слова (не стоит вспоминать их). Загремели кости скелета и произнесли: «Не бойся! Ведь мы – твой отец, а ты – наш сын». Не приведи нам Господи видеть страшные сны такие. Даже идолопоклонники не попадают после смерти в такой страшный мир.

Сон пришел и сон ушел, а вместе с ними прошла ночь. Выполз пес из своей норы и огляделся по сторонам. Сердце его не радуется, и на душе – тоскливо. Опустил он голову и взглянул на свой хвост. Хвост его все еще на своем месте, но что-то не так, как всегда. Продолжая присматриваться, увидел он ящики с мясом, и с рыбой, и с фруктами, и с овощами, и буханки хлеба из пекарни, и пироги, и лепешки, испеченные на растительном масле, и бублики, и халы, выброшенные на помойку. Всякого рода еда выброшена лавочниками из опасения, что ночью прикасалась к ней бешеная собака и оставила на ней свой яд, ведь они бросили свои лавки открытыми и бежали. Если бы не задержал Господь, Благословен Он, все съеденное псом в его кишках, пес снова ел бы безо всяких помех. Бродил он между ящиками, как торговец в седьмой год, год шмиты [63]и не знал, что ему делать. Решил взять всего понемногу и притащить в свою нору а потом вырыть себе еще несколько нор и припрятать там все эти яства про запас, как делают торговцы фруктами. Он все еще раздумывает, как ему поступить, а уже выскочили жители Меа-Шеарим со всем, что попалось им под руку из дерева и из камня, из глины и из стекла, с горшками и с жестянками, с кувшинами и с чугунками, с бидонами для керосина и с глиняными печками, с негодными гнездами от керосиновых ламп, с осколками стекла и с носовыми кольцами для скота, и стали швырять всем этим в собаку. И каждый, кто не охрип вчера, вопил во всю глотку. Залаял изо всех сил пес: «Гав! Гав! В чем мой грех и в чем я провинился? Что вы хотите от меня и что я вам сделал?» И так он лаял, пока не разбежались все и не попрятались. Не успел пес дать себе отчет в том, что видели его глаза и слышали его уши, как попал в него камень. Не успел разглядеть, откуда брошен камень, как попали в него второй и третий. Вскочил он с воем и бросился бежать. Из Меа-Шеарим к домам Натана, и из домов Натана в Венгерский квартал, и из Венгерского квартала к домам Зибенбергена, и из домов Зибенбергена к Шхемским воротам, а от Шхемских ворот вернулся во все те места, к которым привык. И так он бежал из квартала в квартал, из переулка в переулок, из двора во двор, пока не попал во двор выкреста в Нахалат-Шиве. Помочился и побежал дальше. Оттого что побывал он во многих местах, но не нашел там места для себя, можно предположить, что отправился он к Яффским воротам и вошел внутрь стен в Старый город, да только неизвестно нам, проник ли он в город через ворота или через пролом в стенах Иерусалима, сделанный властями в честь прибытия в город императора Вильгельма.

Итак, вошел он внутрь стен и остановился между Яффскими воротами и австрийской почтой. В это время все были заняты письмами, пришедшими из-за границы, и никто не обратил внимания на пса. И он тоже не обращал внимания на них, так как был занят поисками дороги. Осмотрелся немного и направился к Верхнему рынку, а оттуда – к овощному рынку, расположенному перед Еврейской улицей, где всегда дует прохладный ветер, рождающийся в скалах. Что он видел и что только не видел?! То, что видела эта собака на бегу, как бы между прочим, не всякий путешественник видел. С овощного рынка пошел пес на рынок Аладдина, а оттуда забрел на Цепную улицу. И так шел он, обходя выбоины и колдобины, и прыгал, и пробирался по улочкам, кривым и обрывистым, закрученным и извилистым, запущенным и грязным, крутым и ведущим под откос. И так шагал он, среди грязи и кала, между домами измаильтян, печальными и темными, как и их хозяева, прибывшие из Марокко, страны Магриба, и в жилищах своих живущих жизнью Магриба. Понюхал немного тут и немного там – и пошел на Мидийский рынок, а с Мидийского рынка – к Батей Махасе [64]. Но когда подошел туда и захотел убежища для своих костей, мало что не нашел убежища, но даже те его кости, что уцелели в Меа-Шеарим, могли быть здесь переломаны. Ведь в те времена город был полон хедерами и ешивами, и из них выходили гении, которые до сих пор живут среди нас и которые уже в раннем детстве умели складывать буквы. И как только они увидели пса и все, что написано на нем, закидали его камнями, как змею. И если бы не обратился он в бегство, кто знает, не закончил ли бы он тут свои дни.