Орхан Памук - Дом тишины

Все сидят за столом и молча едят при бледном свете лампы. Это тихий ужин: сначала Фарук-бей разговаривает с Нильгюн, они смеются, потом Метин-бей, не доев, встает и уходит из-за стола, другие хотят немного поговорить с Госпожой, а она спрашивает Метина, куда он пошел, но не получает ни слова в ответ. «Как вы, Бабушка? – спрашивают они и, так как больше им сказать нечего, предлагают: – Давайте мы завтра покатаем вас на машине, везде построили большие жилые дома, новые бетонные здания, дороги, мосты, давайте мы вам все покажем, Бабушка». Но Госпожа молчит, иногда тихонько ворчит что-то в ответ, но в ее ворчании они не могут разобрать ни слова, ведь Госпожа бормочет, не подбирая слов и глядя перед собой, словно осуждает свою еду, а если и подымает голову от тарелки, то будто потому, что чем-то удивлена – ведь она все время удивляется: как это ее внуки до сих пор не смогли понять, что их Бабушка не способна ни на что, кроме как испытывать отвращение. И тогда я и они еще раз убедятся, что им нужно помолчать, но потом забудут об этом и разозлят ее, а вспомнив, что злить ее тоже не нужно, начнут шептаться.

– Ты опять много пьешь, братик! – сказала Нильгюн.

– О чем вы там шепчетесь? – спросила Госпожа.

– Ни о чем, – сказала Нильгюн. – Почему вы не едите баклажан, Бабушка? Реджеп нажарил сегодня вечером. Правда, Реджеп?

– Да, барышня.

Госпожа сморщилась, чтобы показать, что ей не нравится, когда ее обманывают, а потом осталась сидеть с этим выражением на лице; лицо старухи, уже позабывшей, что вызывало у нее отвращение, но решившей помнить, что отвращение нужно испытывать всегда… Они молчат, а я жду в нескольких шагах от стола. Все по-прежнему: безмолвный ужин под звон ножей и вилок при тусклом свете лампы, вокруг которой кружат глупые мотыльки. В саду тоже все стихает, слышны только цикады, иногда – шорох листьев на деревьях, вдалеке – голоса людей, живущих по ту сторону садового забора, их цветные огоньки, развешенные по деревьям, их машины и мороженое – и так все лето… Зимой, когда никого нет, беззвучная темнота деревьев за забором пугает меня, и мне хочется кричать, но я не могу; мне хочется поговорить с Госпожой, но она не разговаривает, я молчу и удивляюсь, как можно быть такой молчаливой, и меня пугают медленные движения ее руки, прохаживающейся по столу; мне хочется воскликнуть: «Госпожа, ваши руки – как старые, коварные пауки!» А раньше здесь царило безмолвие Доана-бея; приунывший, подавленный – но она и ругала его. А еще раньше слышались речи Селяхаттина-бея, но сказанные уже даже не громовым голосом, а старческим криком; он сыпал проклятиями, с трудом вдыхая воздух… эта страна, эта проклятая страна!..

– Реджеп!

Попросили фруктов. Я унес грязные тарелки, достал заранее нарезанный арбуз, принес на стол. Они ели молча, потом я спустился на кухню, налил горячей воды для грязной посуды, а когда поднялся наверх, они все еще ели и молчали. Может быть, они поняли, что слова уже бесполезны, а может быть, потому, что не хотели разговаривать и смеяться без причины, как те, из кафе. Но я знаю, бывает, что слова воодушевляют человека. Здравствуй, говорит один. Слушает тебя, о твоей жизни, а потом рассказывает о своей, ты его слушаешь. И так мы смотрим на жизни друг друга глазами друг друга. Нильгюн, как и ее мать, тоже любит арбузные семечки. Госпожа повернулась ко мне:

– Развяжи!

– Посидели бы вы еще, Бабушка, – сказал Фарук-бей.

– Я отведу Бабушку. Реджеп, ты не беспокойся… – начала было Нильгюн, но Госпожа, когда я снял с нее салфетку, встала и оперлась на меня.

Мы поднялись по ступеням. На девятой остановились.

– Фарук опять пил, да? – спросила она.

– Нет, Госпожа, – ответил я. – Почему вы так решили?

– Не защищай их, – сказала она, и ее рука с палкой сама собой поднялась в воздух, но не на меня, а будто на какого-то ребенка, которого она собиралась побить. Потом мы опять стали подниматься.

– Слава богу, девятнадцатая! – выдохнула она, вошла к себе комнату, я уложил ее, спросил, не надо ли чего.

Фруктов ей не хочется.

– Прикрой дверь!

Прикрыл, спустился, Фарук-бей достал из-под стола спрятанную бутылку; все разговаривают.

– Странные мысли у меня в голове, – сказал он.

– Те, о которых ты каждый вечер рассказываешь? – спросила Нильгюн.

– Я же еще не все рассказал!

– Ну давай тогда, поболтай, что ли, немного, – сказала Нильгюн.

Фарук-бей посмотрел на нее почти с обидой. А потом сказал: